Безмужняя

Молодой человек понял, что может оказаться жертвой подавленного восстания, и бочком выбрался из толпы. Толпа быстро редела, но еще долго стояли отдельные кучки людей, препираясь по поводу раввина, который разрешил выйти замуж агуне, по поводу ее мужа-барана и обоих шамесов городской синагоги. Только об агуне не говорили, потому что никто не знал ее.

Мойшка-Цирюльник подбивает улицу на бунт

Во дворах бедняков и в переулках, смежных с синагогальным двором, не утихали разговоры о пощечине в городской синагоге, во время молитвы в праздник Симхас-Тойре. Парни на рынках тоже продолжали обсуждать это событие на своем полублатном жаргоне: история с агуной интересует их как прошлогодний снег. Они слыхали и о романах поинтересней! Париж — щенок по сравнению с Вильной. Если бы все хозяюшки и дамочки, совершая в Рошешоне[63] обряд ташлих[64], стряхнули в реку десятую часть своих прегрешений, Вилия бы вышла из берегов! Единственное, что их интересует, говорили парни, — распри среди всех этих «орудий святости», раввинов и старост. Старший шамес сидел среди старост, как собака в крапиве, но не хотел сказать, за что отхлестал младшего шамеса. А как понял, что идет к тому, что его вынесут в простынях, — стал податливее, и тут-то и выплыла наружу эта история. Один раввин сказал, что агуне можно выйти замуж, другие твердили, что нельзя — война велась тихая, между своими! Чем же тогда раввины и синагогальные старосты лучше воровских банд «Братский цех» и «Золотое знамя»? Воры тоже режут друг друга шито-крыто, посторонним знать нельзя за что и почему — и точно так же действуют раввины.

И все же, днем раньше, днем позже, скандал этот был бы забыт, не вмешайся в дело Мойшка-Цирюльник. С тех пор как белошвейка замахнулась на него утюгом, он расстался со своей мечтой — уломать ее, заманить на одну ночь в постель, а затем вышвырнуть вон; теперь он жаждал более жестокой мести. Но он не мог ничего придумать. От своего приятеля, зятя Мэрл, он слышал, что белошвейка вышла-таки замуж за этого затхлого человечишку, маляра и завсегдатая кладбищ и что разрешение на брак дали все виленские раввины. И вдруг обнаружилось, что раввины ничего не разрешали, а Голда обманула своего мужа, чтобы правда не вышла наружу. «В таком случае все меняется. Исправить нельзя, но испортить можно!» — потирал руки Мойшка. Он забросил свои торговые дела, нацепил белый шелковый галстук, взял трость с костяным набалдашником и отправился гулять в мясные ряды.

После долгого праздника Суккос и больших расходов на мясо для праздничных трапез хозяйки стали сдержаннее и лавки пустовали. За обитыми жестью прилавками уныло сидели жены мясников, а мужья их бездельно стояли у дверей. Один из мясников окликнул Цирюльника:

— Ты чего так вырядился? Не торгуешь больше на рынке?

Мориц пожал плечами: что за торговля и какой там рынок? Он уже достаточно наторговался и изрядно насиделся в холостяках. Теперь он женится на гойке[65], на здоровой бабе, у которой, как у графини, собственная усадьба, и она будет его, Морица, беречь как зеницу ока. Она сохнет по нему уже много лет. Но он все не соглашался, думал, что так нельзя; а теперь узнал, что можно.

Все знали, что Мориц врун и хвастун. Так уж прямо и ухватилась за него графиня с усадьбой! Но мясники хотели бы знать, в каком таком неизвестном им трактате написано, что можно жениться на гойке? Этого вопроса Мойшка и ждал, а дождавшись, пустился в объяснения: он, видите ли, еще в детстве усвоил, что агуна не может выйти замуж, пока кто-нибудь не подтвердит, что касался трупа ее мужа. Но недавно в городе поднялся шум по поводу раввина, который освободил агуну без достоверных свидетелей. Раз можно жениться на замужней, значит, можно жениться и на гойке, тем более что его графиня наполовину караимка[66], и он обвенчается с нею у тракайского[67] хахама[68]. Почему это, если благочестивый резник режет скот в Ошмянах[69], так мясо это в Вильне есть нельзя, а при этом жениться на агуне можно?

Пока Мориц толковал об агунах и гойках, мясники считали, что у них найдутся заботы и поважней. Но когда он заговорил об ошмянском мясе, мясники решили, что он не так уж неправ. В прошлом году из Ошмян прибыл большой транспорт мяса, а виленские раввины наложили на него запрет. Реб Лейви Гурвиц, раввин из двора Шлоймы Киссина, бегал между мясными лавками и кричал покупательницам: «Трефное[70]! И горшки ваши будут трефные, и печи будут трефные! И все это вам придется выбросить! Все, все!» Хозяйки испугались криков раввина и отказались от дешевого мяса из Ошмян. Мясники угрюмо глядели на невысокого пухлого раввина в незаправленных в сапоги брюках и готовы были оставить от него мокрое место — но молчали. Иди спорь с Торой! Зато их жены, раскрасневшиеся, с окровавленными ножами в руках, не давали раввину спуску:

— Нас вы не сведете с ума, как жену и дочь! Это мы вас посадим в сумасшедший дом, а не вы нас!