Безмужняя

— И Америка смолчит на это? — пискливо верещит гладко выбритый молодой человечек.

— Птенец! — осаживают его. — Америка вмешивается только после погрома.

— Я-то думал, все виленские грубияны уехали в Америку. Оказывается, многие еще остались в Виленской губернии! — огрызается молодой человечек, никому не давая спуску. Но его визгливый голосок тонет в общем гомоне. Жители задворок и рыночные торговцы кричат, вопят, перекрикивают друг друга, предъявляя свои претензии к общине.

Почему не забирают стариков в богадельни? Они живут в молельнях и сторожках! Почему не увозят с синагогального двора сумасшедших? Они ночуют в подъездах и гадят на лестницах! Почему не заботятся о нищих и калеках? На городских улицах и на кладбище вас окружают сотни протянутых рук. Они цепляются, как болезнь, а не подашь — осыплют страшными проклятиями!

— И во всем виноват старший шамес? — спрашивает пожилой обыватель, недоуменно озираясь в водовороте смутьянов.

— Он! — орут рыночные торговцы. — Во всем виноват он, старший шамес, и старосты, и раввины! Где тот раввин, что позволил агуне выйти замуж? Сделаем его городским раввином! Слышите, что говорят эти холуи: полоцкий даян, говорят они, не зять старого виленского законоучителя, он чужой. Если раввины причинят ему зло — мы их растопчем! Станет меньше раввинов-дармоедов — не жалко! Главным старостой Городской синагоги будет муж агуны! Младшего шамеса назначим старшим, а старшего шамеса вгоним в землю!

И вот начинают выходить из синагоги. Толпа рвется изнутри с силой потока, сдвигающего камни и деревья, но рыночные торговцы во дворе стоят несокрушимо и грозно, как скала. И потому те, кто вырывается наружу, взмокнув от пота и распарившись, тоже остаются стоять во дворе, вокруг синагоги. «Вот идет нынешний жених Торы!» — кричит толпа и тычет пальцами в человека, женившегося на агуне. Калман идет, со всех сторон окруженный людьми, которые в синагоге приняли его сторону; толпа расступается перед ним. Но вот рыночные торговцы увидели его — и их задор остывает, а лица разочарованно вытягиваются.

— Это он? — недоумевают они. — Как его зовут?

— Говорят, что его зовут Калман Мейтес.

Собравшиеся видят, что у этого Калмана Мейтеса круглая простоватая физиономия, жидкие желтоватые волоски на подбородке и что глаза он опустил книзу, точно стыдливый молодой жених. На нем пальто с меховым воротником, и толпа недоумевает, отчего это он так одет в столь теплый день. Кто-то говорит, что, вероятно, это его единственный праздничный наряд — такое предположение всем понятно и вызывает сочувственные улыбки. Но торговцы стоят как в воду опущенные. Они-то ждали, что появится богатырь, герой, один из тех, кто самим видом своим заявляет: мне море по колено! Как-никак, а поступил наперекор раввинам! Но вместо героя явился какой-то облезлый человечишка. И в мгновение ока рыночные торговцы наделяют героя прозвищем:

— Баран!

— Вы же хотели сделать его первым старостой городской синагоги! — ехидничает пожилой обыватель.

Опомнившись, рыночные торговцы снова загомонили: этот человек, баран этот, совсем их не волнует, справедливость — вот что им важно! Рослые, точно гвардейцы вокруг тщедушного князька, они толпятся вокруг Калмана и требовательно кричат:

— Не отступайте! Вы слышите, что вам говорят?

Калман едва держится на ногах, таращит жалобные глаза: «Смилуйтесь, люди добрые, дайте пройти! Мне бы сквозь землю от стыда провалиться, а вы из меня героя сделали!» — просит он молча, боясь открыть рот, чтобы оттуда не вырвалось блеяние. Он торопливо пробирается сквозь толпу и выходит из двора синагоги.

Толпа бурлит еще сильнее — появляется младший шамес с красными пятнами на щеках, будто пощечина еще пылает на его маленьком личике. И жители окраин чувствуют себя еще более обманутыми, чем при виде мужа агуны. Младший-то шамес и вовсе ничтожен! И тут же находится остряк, который говорит, что этому новоиспеченному и обесчещенному королю следует, чтобы его заметили, дважды войти и выйти в одну и ту же дверь. Но рыночные торговцы не сдаются: а с чего бы, спрашивают они, младшему шамесу выглядеть солидным? Ведь все сливки снимает старший! И они подбадривают пострадавшего:

— Держись, Залманка!

— Я держусь, держусь — отвечает он и затягивает ремешок на брюках, как бы препоясываясь храбростью. — Сколько в Вильне городских синагог? Одна! А сколько в этой синагоге младших шамесов? Один! Значит, я — единственный младший шамес виленской городской синагоги! За это мне следует пощечина? Реб Йоше ни к чему меня близко не подпускает. Все деньги и весь почет он забирает себе. А когда приезжают гости из Америки осматривать синагогу, он не дает мне и слова сказать! А я знаю ее лучше, чем реб Йоше, — еще дед мой был младшим шамесом!

— Не печалься, Залманка! — грохочут парни громовым смехом, — мы тебя сделаем старшим шамесом, а Йошку сапогами растопчем!

— Боже упаси! — пугается Залманка. — Без него ведь и меня не пригласят устраивать хупу!

— Но ведь баран этот пригласил же тебя ставить хупу с агуной!