Безмужняя

— А может, вы еще и побьете меня? — заносчиво взглянул на него Залманка. — Для меня реб Калман такой же почтенный прихожанин, как и банкир Бунимович. Вы желчью исходите оттого, что у меня есть свои прихожане! Вы думаете, я очень боюсь вашей приклеенной бороды? У полицейского на углу Тракайской, где истукан Тышкевича, тоже есть борода!..

Старший шамес уже не видел ни городской синагоги, ни молящихся, ни кантора, ожидающего с молитвенником в руках, пока заполнится последнее место в шествии: он видел перед собой только нагло сощуренные глазки Залманки. На губах реб Йоше выступила пена, а лицо запылало, точно ему подожгли бороду. Он поднял свою длинную руку и всей ладонью отвесил Залманке такую пощечину, что тот скатился со ступеней перед арон-кодешем.

Мигом замерли все разговоры у восточной стены и на передних скамьях. Ошарашенные прихожане уставились на застывшего возле арон-кодеша старшего шамеса и на младшего шамеса, лежащего у ступеней. Остальные собравшиеся, привлеченные внезапно наступившей тишиной, тоже повернули головы в сторону арон-кодеша. Холодными волнами тишина покатилась от скамьи к скамье, по десяткам рядов, от востока к западу — вплоть до арок у входа в синагогу. Целую минуту реб Йоше ничего не видел и не слышал вокруг себя и, скривив губы, глядел горящими глазами вниз, на поверженного младшего шамеса, будто перед ним был настоящий козел отпущения[62], сброшенный, как в древности, с гор в пустыню, в качестве жертвы за всех евреев. Наконец, ощутив напряженную тишину, реб Йоше увидел, что вся синагога уставилась на него.

Не столько от боли, сколько от испуга Залманка лежал на полу, не отрывая взгляда от свирепых глаз реб Йоше, словно дымившихся на его волосатом лице. От пощечины вся гордыня и заносчивость Залманки испарились, и теперь он боялся встать без разрешения старшего шамеса. Но обнаружив, что реб Йоше беспокойно оглядывается, он медленно поднялся и тоже поглядел вокруг. Он увидел сотни широко раскрытых глаз и ртов и почувствовал, что все собравшиеся — на его стороне. Он очнулся от испуга, и тогда его обуяли дикая храбрость и еще более дикая злоба. Залманка вскочил на ступеньки арон-кодеша и, подняв руки, закричал изо всех сил:

— На помощь, люди добрые, чего же вы молчите! Он опозорил меня! Ударил перед арон-кодешем!.. Меня, отца семейства… На помощь!

И Залманка зарыдал.

Среди богачей у восточной стены и на передних скамьях пронесся ропот. На средних скамьях, где сидели лавочники, ропот перешел в крик, а у сводов, где стояли простолюдины, крик превратился в сплошной вопль. На ступеньки арон-кодеша взбежали старосты; заслонив реб Йоше спинами, они пытались жестами утихомирить взбудораженную публику.

Реб Йоше почувствовал, что у него подкашиваются ноги. Прячась за спинами старост, он тесно прижался к арон-кодешу, плечами и всей верхней частью туловища втиснулся между раскрытыми створками, где свитки Торы дожидались, пока их извлекут для последнего круга шествия. Разинутые рты и разъяренные, озверевшие физиономии надвигались ближе и ближе, к нему потянулся лес рук, жаждущих задушить его, растерзать в клочья. Реб Йоше затрясся и закрыл глаза. Но с закрытыми глазами он задрожал еще сильнее. Ему почудилось, что поверх толпы к нему плывет голова; голова, борода и кулаки реб Лейви Гурвица. И тут же реб Йоше вспомнил, как раввин из двора Шлоймы Киссина толкал его к двери и скрежетал зубами! «Молчать! Если вы расскажете о свадьбе агуны — будет осквернено Божье Имя, и я вас уничтожу!»

Голова реб Лейви с бородой, красной, как сгусток крови, придвинулась к терявшему сознание старшему шамесу и свирепо проскрежетала зубами: «Молчать!» И тут же до ушей реб Йоше докатился гром голосов — вся синагога кричала:

— Пусть говорит, за что ударил младшего шамеса! А не скажет — живым отсюда не выйдет!

На синагогальном дворе уже знают, что произошло там, внутри, но не верят своим ушам. В Симхас-Тойре, в виленской городской синагоге, во время шествия со свитками Торы, на глазах у всей общины — ударить человека? «Тому, кто позорит ближнего своего перед людьми, не достанется места в грядущем мире!» — кряхтят благочестивые старики из ремесленного цеха. Но завсегдатаи малярской синагоги кричат, что не станут ждать, пока старшего шамеса лишат загробной жизни, и расправятся с ним на этом свете.

— Не может быть, чтобы реб Йоше сделал это без причины, — поправляет свой цилиндр богач из Старо-Новой синагоги. — Реб Йоше — ученый и мудрый человек. Наши ходят к нему учить Мишну!

— Пусть ваш Йоше знает Мишну наизусть! Мне на это наплевать! — петухом наскакивает молодой человечек с костлявым бритым личиком.

— Я не говорил, что он знает Мишну наизусть, — обижается богач в цилиндре. — Бесстыдник! Мои дети старше вас! Кто ваш отец?

— Он портной, не кровопийца. И я тоже трудящийся человек.

— Йошку надо похоронить заживо! — покачиваются захмелевшие могильщики.

— Дети Израилевы, что вы такое говорите! — возмущенно трясет молочно-белой бородой старик из Старой молельни. — Ведь реб Йоше не предатель, упаси Боже!