Безмужняя

— Молчать! — рванулся из кресла Реб Лейви и затрясся в гневе. Но при этом он не кричал, а только тихо давился и захлебывался от ярости. — Не вам объяснять мне, что и когда есть осквернение Имени Божьего! Вы затаили злобу на полоцкого даяна и на младшего шамеса и потому хотите навлечь беду на наши головы! — Низкорослый реб Лейви, воздев сжатые кулаки, наступал на высокого старшего шамеса, попятившегося к двери. — Я знаю этого полоцкого даяна, реб Довида Зелвера! Я знаю этого подстрекателя и бунтовщика! Но я также знаю, как нынче в Вильне обстоят дела с еврейским законом! Если вокруг этого случая возникнет шум, то действительно будет осквернено Божье Имя! Если не хотите, чтобы это произошло, — молчите! А если не послушаетесь меня, я буду преследовать вас! Я вас уничтожу!

Реб Лейви Гурвиц такой же сумасшедший, как его жена и дочь, — пожал плечами реб Йоше, оказавшись на улице. Чтобы с ним, со старшим шамесом виленской городской синагоги, разговаривали как с какой-то мелюзгой? Но когда реб Йоше удалось подавить свой яростный гнев, он опять стал самим собой — умным и осмотрительным человеком, и понял, что лучше ему не вмешиваться. А когда он позднее узнал, что реб Лейви привез домой свою сумасшедшую дочь, то догадался, почему раввин так тихо бушевал и почему постоянно оглядывался на запертую дверь. Реб Йоше прикусил свой львиный ус и замолчал.

Симхас-Тойре

Мэрл тоже потребовала, чтобы Калман никому не рассказывал, на ком и как он женился. А если все же дознаются и станут расспрашивать, то пусть он говорит, что разрешение выдал ваад, как сказали своим мужьям Гута и Голда. Кроме того, Мэрл попросила Калмана не ходить в Зареченскую синагогу. Тамошние прихожане заинтересуются им и могут узнать о его встречах с их раввином, полоцким даяном. Заречье ведь все равно что маленькое местечко.

Хотя мысль устроить тихую свадьбу подал сам Калман, он никак не предполагал, что ему придется вести жизнь затаившегося вора. К тому же ему было досадно, что жена думает о полоцком даяне больше, чем о нем, своем муже. Ведь поначалу она утверждала, что если захочет выйти замуж, то найдет себе мужа, которому не потребуется разрешение раввинов. А теперь выходит, что она вышла замуж за Калмана не потому, что сама этого хотела, но потому, что так велел полоцкий даян. Она постоянно боится, как бы раввину не причинили зла, точно влюблена в него. Каждое утро она смотрит в окно, когда тот ведет своего сына в хедер. А потом снова и снова предупреждает Калмана: «Остерегайся встреч с раввином! Увидев тебя, он может испугаться того, что совершил. Пусть он лучше забудет о нас!» — так говорит она каждое утро и только после этого садится за швейную машину. Кроме этого она вообще мало о чем говорит.

В Дни покаяния[53] и во все дни Суккос Калман молился в синагоге реб Исроэльки, которая находилась дальше от Полоцкой улицы, чем Зареченская синагога, и где его никто не знал. Но когда наступил день Симхас-Тойре[54], ему стало грустно. В молельне реб Исроэльки он стоит позади бимы и дрожит, боясь, что прихожане станут расспрашивать, кто он такой. Да и сама молельня все же недалеко от Полоцкой улицы, и кто-нибудь из соседей может его узнать. Сердце Калмана просто изболелось оттого, что в Симхас-Тойре, когда каждый прихожанин участвует в акофес[55] и удостаивается вызова к Торе, он будет вынужден толкаться в чужой, тесной молельне, позади бимы, точно попрошайка. Можно, конечно, пойти в синагогу на другом конце города, на Липавке, где он жил прежде и где считался почтенным прихожанином, не хуже других. Но, во-первых, чтобы идти в такую даль, нужно иметь казенные ноги. А во-вторых, липавские евреи станут любопытствовать: вы что, уже развелись со своей красивой смуглой женушкой?

И Калман решил, что в честь Симхас-Тойре он пойдет в городскую синагогу. Это не так уж далеко, и не стыдно быть там, в Симхас-Тойре, даже если не молишься там постоянно. А если прийти пораньше, то можно даже занять хорошее место, чтобы слышать кантора.

Было тепло, но Калман надел пальто с меховым воротником, самый красивый свой наряд, и отправился в городскую синагогу. Пришел он рано, еще только приступали к утренней молитве. Без труда вошел в Большую синагогу, а к началу шествия со свитками Торы, когда в битком набитый зал уже никто не мог войти, Калман стоял у передней стойки бимы, напротив арон-кодеша.

На синагогальном дворе, как говорится, яблоку негде упасть. Все знают, что через несколько часов закончится долгий праздник Суккос. Все утонут в снегу, повседневности и унынии до тех пор, пока в скованных морозом окнах не появятся ханукальные светильники[56]. И потому люди идут и идут к синагогальному двору, чтобы надышаться праздником, настроением праздничной толпы, а заодно послушать пение кантора. Новые мотивы, которые он вводит в молитву, будут потом напевать в мастерских за работой; их будет мурлыкать себе под нос торговец, с нетерпением ожидая покупателя на пороге пустой лавчонки.