Безмужняя

Но когда Циреле привезли домой, улыбка ее тут же погасла. Она испуганно оглядывала стены, мебель, полки с книгами, свою комнату. Раввин заметил это и с дрожью подумал, что заблудшая душа, отосланная с небес обратно на грешную землю, выглядит так же, как его единственная дочь. Но вела она себя тихо, спокойно, и отец утешался мыслью, что так оно и должно быть, что должно пройти время, пока она снова привыкнет к родному дому. Если человека долго держать в темнице, а потом выпустить, ему тоже нужен какой-то срок, чтобы снова привыкнуть к дневному свету. Боясь нарушить покой дочери, целыми днями сидевшей в своей комнате, реб Лейви ходил по дому на цыпочках.

У свояков реб Лейви было много детей, и в каждой семье одна дочь звалась Циреле в память о старой раввинше. В юности ближайшей подругой Циреле реб Лейви была Циреле реб Ошер-Аншла. Когда больная вернулась домой из больницы, отец тут же рассказал ей, что ее двоюродная сестра Циреле, дочь реб Ошер-Аншла, уже стала матерью троих детей, и спросил, не хочет ли дочь повидаться с нею или с другими подругами. Не понимая, о чем идет речь, Циреле долго глядела на отца. И вдруг глаза ее расширились в немом испуге, и она задрожала всем своим тонким телом. Реб Лейви не сказал больше ни слова и тихо вышел из комнаты.

Хотя больная перестала буянить, отец все же не оставлял ее одну, без присмотра, боялся, как бы она не выкинула чего-нибудь. Он стал выходить из дома, только когда там оставалась соседка по двору, Хьена. Но и когда Хьена была дома, реб Лейви стоял в синагоге как на горячих углях. Во время молитвы он больше не метался во все стороны, как прежде. Он хотел отвыкнуть от этой своей привычки, чтобы перестать бегать по дому и не пугать Циреле. После молитвы он первым уходил из синагоги.

Привыкнув к тому, что у реб Лейви до зари всегда горит свет, соседи приставали к Хьене, убиравшей у раввина, желая узнать, почему теперь у него по ночам темно и почему не слышно его голоса. Хьена долго отнекивалась, болтала разное, а потом призналась, что у раввина гостья, дочь из больницы. «Что же вы молчали?» — обрадовались соседи и стали тоже ходить по двору на цыпочках. Они простили реб Лейви его многолетние обвинения в том, что они, соседи по двору, недостаточно благочестивы. Теперь все стало по-другому. Если кто-нибудь возвращался домой поздней ночью, он останавливался посередине пустого двора, словно знал, что реб Лейви сидит в темноте, настороженно вслушиваясь в ночную мглу, ждет, не донесется ли какой-нибудь звук из комнаты дочери, и беззвучно плачет:

— Посадил меня в темное место, как давно умерших… Ох, Владыка Вселенной, во тьме сижу я, как погребенный…

Но реб Йоше ничего не знал о переменах в доме и в характере реб Лейви. Идя ко двору Шлоймы Киссина, он живо воображал, как раввин подпрыгнет до самого потолка, когда услышит о новой пакости полоцкого даяна, как станет бегать по комнатам мелкими шажками. «Ой, как он будет бегать!» — внутренне усмехался реб Йоше, широко распахивая дверь в дом раввина; но приветствие застряло у него в горле. Он не успел и слова сказать, как реб Лейви поднялся из своего глубокого кресла и прижал палец к губам: «Тиш-ш-ш-ше!»

Старший шамес с длинной белой бородой и львиными усами окинул взглядом комнату раввина, но ничего особенного не обнаружил, разве что дверь в соседнюю комнату была закрыта. Он пожал плечами, как бы говоря «тише, так тише», уселся против раввина и рассказал ему всю историю — все, что знал, а также и то, чего не знал, но о чем догадывался. Реб Лейви, бледный и взволнованный, слушал поначалу неохотно и нетерпеливо, но с каждой минутой взгляд его становился острее, заинтересованнее. Когда шамес закончил, раввин снова погрузился в кресло и, не поднимая головы, забормотал:

— Был у меня сперва какой-то человек, потом сестры агуны. Наверное, это и есть та самая агуна. Я сказал, что нельзя, — и раввин неподвижно застыл; руки его, ослабев, повисли на подлокотниках кресла, как тогда, когда плакали у него сестры агуны.

— Реб Лейви, — этими словами старший шамес как будто бы вырвал раввина из небытия.

— Мы обязаны молчать, реб Йоше, — раввин опасливо оглянулся. — Упаси вас Господь говорить об этом с кем-нибудь. Заклинаю вас именем Всевышнего — молчите!

— Не понимаю, — оглянулся и шамес, словно его заставляли замалчивать преступление. — Я знаю, что вы не боитесь и более могущественных людей, чем этот полоцкий даян и вдовец, женившийся на агуне. Почему же надо молчать? Осквернено Имя Божье!