Безмужняя

Она быстро выходит из синагоги, за ней выбегают раввин с сыном. Синагога остается открытой, на амуде тихо теплится поминальная свеча. Арон-кодеш укрывает мерзнущий свиток Торы, неподвижно застыли тени от тяжелых светильников, столов и скамей, и вся синагога будто погрузилась в печальную думу о том, что полоцкий даян стоит перед новым испытанием.

Фельдшер — приятный, кругленький человечек с подстриженной седой бородкой. Прежде, чем сказать что-нибудь, и когда он заканчивает говорить, фельдшер кашляет, пробуя голосовые связки, как будто бы он не только фельдшер, но и помощник кантора хоральной синагоги, где он обычно молится. Он выглядит как обычный человек, и, если бы не пенсне на черном шнурке, женщины его нисколько не уважали бы.

Мэрл застала его готовящимся ко сну, без тугого гуттаперчевого воротничка и со спущенными подтяжками.

Узнав, что нужно немедленно идти к полоцкому даяну, он кашлянул и недовольно проворчал мягким певучим голосом: «Подумаешь, новость! Ребенок у него заболел!» Он быстро оделся, мигом сложил инструменты в маленький кожаный чемоданчик и частыми, мелкими шажками отправился вместе с Мэрл к даяну. Дорогой он непрестанно покашливал и ворчал:

— Бедняки только и знают, что рожать детей! — и добавил по-русски: — И больше ничего!.. У жены раввина слабое сердце, а ребенок недоношенный, почти выкидыш.

Когда Мэрл с фельдшером вошли в дом раввина, тот держал ребенка на руках и в смертельном страхе бормотал: «Мотеле, Мотеле!» Но младенец не шевелился, его пожелтевшие губки свело судорогой. На кровати, закрыв глаза и тяжело дыша, лежала раввинша. Иоселе стоял возле нее и плакал: «Мама, мама…»

Реб Довид положил ребенка на постель к матери и перепеленал его, а фельдшер занялся приготовлением своих инструментов. Мэрл тем временем осматривала комнату.

Они вошли через длинный, с несколькими поворотами коридор. Квартира была просторной — очевидно, реб Довид, въезжая, рассчитывал вести здесь широкий образ жизни, как и подобает раввину с семьей. Однако большие комнаты вдоль длинного коридора оставались пустыми, нетоплеными, без электричества, а спальня служила одновременно и столовой. Все было обнажено в этой комнате: книжный шкаф без дверец, без занавесок, стол без скатерти, и даже мятая подушка на постели в изголовье хозяйки дома была без наволочки.

Нищета глядит здесь из всех углов и щелей, подумала Мэрл и услышала крик ребенка — фельдшер вытащил из его тельца иглу шприца. Раввинша открыла глаза и подняла голову, точно крик младенца вернул ее к жизни. Она медленно, как бы впервые, оглядела комнату, и черные зрачки ее больших холодных глаз остановились на Мэрл. Тяжело вздохнув, она снова закрыла глаза. Раввин о чем-то шептался с фельдшером, униженно улыбаясь. Фельдшер нервно поправил пенсне, несколько раз кашлянул и что-то недовольно пробормотал. Раввинша, лежа на кровати, продолжала вздыхать и стонать, будто бы даже с закрытыми глазами понимала, о чем они шептались.

— Покой, и больше ничего, — сердито произнес фельдшер по-русски и добавил на идише: — Вы, уважаемая, должны спать. Вам и вашему ребенку необходим покой.

Он сделал знак Мэрл, чтобы она вышла с ним. Раввин виновато и смущенно смотрел на фельдшера и забыл поблагодарить Мэрл. На улице фельдшер стал раздосадованно жаловаться Мэрл:

— Ходи к ним посреди ночи. И опять заплатит он только в пятницу, когда получит свое жалованье! До пятницы меня вызовут еще пару раз, а заплатят всего за один визит. И больше ничего! — заключил он снова по-русски.

Мэрл попрощалась с фельдшером и пошла к своему дому. Она думала о том, что, хотя раввин и не дал ей разрешения, он показал ей, что бывает горе, еще более тяжкое, чем ее.

Раввинша Эйдл

Утром Мэрл пришла к реб Довиду Зелверу проведать больного ребенка. Когда она вошла в дом, раввин держал за руку своего старшего сына и уговаривал его идти в хедер. Иоселе кричал, что не пойдет, и топал ногами. Во всех школах уже давно каникулы, и только в Явне[44] не отпускают, не дают детям свободу. Дети устроили забастовку, — кричит Иоселе, а сам он написал на доске: «Мы хотим свободы!» Тогда меламед по прозвищу «Белая пена, желтый блин» — за то, что у него рыжая борода, а когда он злится, то на губах у него выступает белая пена, — так вот, этот меламед, узнав, кто написал на доске, сказал Иоселе при всем классе: «Достаточно, что я терплю от других бунтовщиков, — они хоть дети приличных родителей и платят за обучение. Но чтобы я еще от тебя терпел! Твой отец и за минувший год еще не заплатил. Я вижу, что из тебя получится такой же фрукт, как твой папенька! Он пошел против всех раввинов и против Учения, а ты уже начал подражать ему!» И поэтому я не пойду больше в хедер, — кричит Иоселе и вырывается из отцовских рук.

— Куда же ты пойдешь? На рынок? На рынке ты вырастешь мужиком! — настаивает отец.

— Оставь ребенка, — отрывает голову от подушки раввинша, — пусть играет! Других радостей у него здесь нет. Так он станет раввином минутой позже!