Безмужняя

Еще некоторое время родственники не оставляли его в покое и по нескольку раз в месяц являлись все с тем же разговором. Соседи видели это и каждый раз с нетерпением ожидали сумерек, когда Хьена возвращалась от раввина. Весь двор хотел знать, удастся ли убедить раввина. Но Хьена рассказывала, что раввин бегал вокруг стола и даже говорил в рифму. Виленские евреи, мол, скажут: что пасущему стадо разрешается, нам тем более не запрещается.

Соседи качали головами: реб Лейви, видно, из тех, кто готов остаться без двух зубов, лишь бы другой без зуба был. Если уж виленские евреи для него — стадо, неудивительно, что его невзлюбил весь город. В пятницу после захода солнца он первым являлся в синагогу и, заметив какую-нибудь женщину, ставящую свечи минутой позже, чем полагается, набрасывался на нее, крича, что Всемогущий не нуждается в ее свечах. Пусть бы лучше велела своему мужу вовремя закрывать лавку, кричал он. Пусть бы лучше она не возилась со своим варевом вплоть до самой субботы, пусть соблюдала бы кошер[15] и святость семейного очага, кричал он. Пусть бы она оберегала своих детей от школ, где их совращают в христианство. Видно, он смотреть не может на десятки свечей, которые женщины ставят возле кантора[16], потому что ни жена, ни дочь — никто не зажигает свечей в его доме. Потому-то, наверное, и хотят свояки женить его, чтобы он перестал бросаться на людей.

Так говорили о нем соседи. Но Калман Мейтес не был ни соседом, ни именитым горожанином и ничего не знал о раввине Лейви Гурвице. Бодро вошел он к раввину, но тут же пал духом. Он увидел низенького широкоплечего человека с густой квадратной бородой, который вихрем носился по комнате, топал своими полусапожками и стонал, как будто у него болели зубы. Раввин не подал ему руки, не пригласил сесть.

И все же Калман, скрепя сердце, стал рассказывать со всеми подробностями об агуне. Раввин ни на минуту не замедлил своих быстрых шажков, слушал краем уха, поглядывал на полки с книгами — то на одну стену, то на другую, — словно разом охватывая взглядом всю мудрость, заключенную в них. Вдруг он остановился перед посетителем:

— Не о чем говорить. Если нет достоверных свидетелей, видевших мужа мертвым, раввин ничего не может сделать, совершенно ничего.

Но маляр слыхал от поруша в молельне гаона, что об этом случае можно толковать, и снова попытался начать сначала: уже скоро шестнадцать лет, как муж ушел на войну; никто из его роты не вернулся; к тому же он был болезненный и мог умереть собственной смертью. И где это написано, что свидетели должны собственными глазами видеть труп покойного?

— Где это написано? — Борода реб Лейви взметнулась, точно от сильного порыва ветра. — В Мишне[17] это написано, в Геморе это написано, у Алфаси[18] это написано, у Рамбама[19] это написано, в Шулхан орух[20] это написано! — наступал раввин на Калмана и, подобно огненным пощечинам, швырял ему в лицо имена авторитетов и названия трактатов. — Если свидетель видел мужа при последнем дыхании — не годится: надо, чтобы видели, как отлетела душа. Если видели его разрезанным — не годится. Прибитым гвоздями к столбу — не годится. Зверь пожирает его члены — не годится; разве что зверь или птица пожирают его мозг, его сердце, его кишки. Если свидетель видел его упавшим в Великий океан — не годится. В яму со львами — не годится; разве что в яму со змеями. И если идет война, а жена говорит, что ее мужа убили, она не заслуживает доверия: может случиться, что она слыхала о гибели солдат его полка, и ей кажется, что и ее муж был среди погибших. Есть также мнение, что во время войны слова жены не заслуживают доверия, даже если она говорит, что похоронила мужа собственными руками. А вы мне рассказываете сказки о том, что никто из роты не вернулся!

Но реб Лейви уже обращался к распахнутой настежь двери. Калман скатился со ступенек, закиданный распятыми, зарезанными, истерзанными и утопленными. Лишь на улице он перевел дух, вытер пот с лица и зашагал к порушу, в молельню гаона:

— Вы, ребе, сказали, что об этом случае можно толковать. Однако раввин из двора Шлоймы Киссина даже и слушать меня не захотел. — И Калман рассказал, как реб Лейви кричал, топал ногами и наотрез отказал ему.

Поруш невозмутимо ответил, что в смысле допустимости обсуждения этот случай таков, что о нем можно толковать. Но сам он — не виленский законоучитель и не имеет права вмешиваться, и уж ни в коем случае не желает иметь дела с реб Лейви, заядлым фанатиком, который способен разодрать человека, как селедку.

Но Калман не хотел уступать. Он ощутил огромный прилив сил и решил, что обязан переубедить раввина. Надо отправить к нему таких же несчастных, как и он сам. И это должны быть женщины!