Безнадежные войны

Я уже описывал свою встречу с Менахемом Бегином, в результате которой оказался в «Нативе». С тех пор я с ним не встречался, однако есть две вещи, которые я запомнил и которые не могу простить, и считаю, что у меня на это есть полное право. Во-первых, он не изменил ни на йоту политику Израиля в отношении советских евреев. Все его громогласные заявления, зажигательные речи о «наших борющихся братьях» и обращенные к правительству требования изменить свои действия остались пустыми словами, дешевой предвыборной агитацией. Придя к власти, он был занят творением истории, и ему уже не было дела до изменения политики в отношении евреев Советского Союза. Второе, что оставило во мне глубокую рану, не зарубцевавшуюся до сих пор, – это заключенный им мирный договор с Египтом. Те, кто проголосовал тогда за Бегина, не предполагали, что первое, что он сделает на посту премьера, – заключит договор с Египтом и уступит Синай. Не для этого и не за это избиратели проголосовали и привели Бегина к власти. Но, видимо, слепая вера Бегина в свое собственное величие и историческое предназначение позволила ему игнорировать мнение своих избирателей. При всех публичных и официальных излияниях уважения к достоинству избирателей, мнения и желания как избирателей, так и соратников по партии «Херут» в глазах Бегина не стоили ровным счетом ничего. Их предназначением было преклоняться перед ним и выполнять его приказы, не более того. Пока человек поддерживал Бегина, тот был готов демонстрировать ему почет и уважение. Я помню, с каким пренебрежением и высокомерием Бегин обращался к Хаиму Ландау, одному из самых близких и преданных ему людей, и только потому, что Ландау посмел усомниться в правильности мирного договора с Египтом. Бегин призвал все свое великолепное ораторское искусство и обрушился с потоком оскорбительных и пренебрежительных выпадов, чтобы унизить Ландау, одного из высших командиров ЭЦЕЛЬ и руководителей партии «Херут», чье преступление состояло лишь в том, что он посмел выразить свое мнение и усомниться в словах вождя.

Когда Бегин начал переговоры о соглашении с Египтом, по которому Израиль уступал Синай, я почувствовал, что меня предали. Я чувствовал, что этот человек просто лжет нам. Еще более противным мне было поведение членов партии «Херут». Ведь если бы не Менахем Бегин, а какой-то другой политик или, не дай бог, другая партия пошли хотя бы на часть уступок, на которые пошел Бегин, их бы просто разорвали в клочья. А тут вождь сказал, все встали по стойке «смирно» и салютуют вождю, потому что с вождем не спорят, ему только преклоняются и исполняют его волю. Израиль конца семидесятых с покорностью и слепым подчинением вождю напомнил мне знакомые картины страны моего рождения. Я покинул государство идеологической и личной диктатуры, и мне претило, что в моей стране может быть то же самое. Однако, находясь на службе в профессиональной закрытой организации, которая стояла вне политики, я не имел права выразить кипящие во мне чувства и возмущение ни в какой форме.

Я помню встречу с Геулой Коэн после заявления Садата о визите в Иерусалим, ее озабоченность и тревогу. «Яша, – сказала она, – мне страшно от мысли, чем мы заплатим за этот визит». Предчувствия ее не обманули и в этот раз, однако и Геула не могла себе представить, что платой будет весь Синай, до самой последней песчинки.

И сегодня, когда прошло уже почти тридцать лет и я полностью поддерживаю заключение мира с Египтом и сожалею, что противился ему тогда, не могу простить Бегину того, как он вел себя в тот момент, пренебрегая, в моем понимании, нормами политической порядочности и демократии. Мои сегодняшние аргументы в поддержку мирного договора с Египтом отличаются от тех, которые тогда приводил Бегин в оправдание своего шага. Еще более нелепо выглядит та часть договора, где речь идет об автономии в Иудее, Самарии и Газе, где их жителям предоставляется право решить в течение пяти лет, стать ли им гражданами Израиля с присоединением территорий к Израилю. Если бы этот пункт, не приведи господь, действительно был реализован… Но история не приемлет слова «если».

Когда я вернулся и включился в работу в «Нативе», в отделе Советского Союза, я с удивлением обнаружил, что отсутствует организационное, упорядоченное управление. Не проводилось никаких обсуждений, совещаний, ни по каким-либо отдельным тематикам, ни общего характера. Время от времени происходили встречи между некоторыми членами руководства, но это были скорее обычные беседы, а не упорядоченные профессиональные обсуждения. Распространение и обмен информацией также происходили весьма странно. Иногда создавалось впечатление, как будто бы каждый хранит информацию исключительно для себя, будто это его личный капитал.