Безопасный для меня человек

В детстве я изо всех сил старалась понять родителей. Я считала, что все изменится, если я смогу отплатить долг за свое изначально убыточное существование тем, что хотя бы стану самым хорошим, замечательным ребенком. Мне было легче пытаться понять родителей, чем признать, что на самом деле они просто меня не любили и считали лишь удобной мишенью для того, чтобы иногда выпустить пар. Казалось, если я пойму причину, из-за которой взрослые не могут вести себя по-другому, мне будет легче. Чтобы убедить себя, я придумывала для них фальшивые оправдания и пыталась в них верить.

Читая запись Конму, я поняла, что мне всегда приходилось понимать людей, которые ни на секунду не хотели понимать меня.

Впоследствии каждый раз, когда я пытаясь войти в чье-то положение, я начинала сомневаться: искренний ли это порыв или просто трусость? Может быть, я выбираю «понять» для того, чтобы меньше ранить себя? Вдруг мой метод выживания, вошедший в привычку еще в детстве, продолжает работать по инерции и сейчас? Мое стремление понять других не было ни мудрым, ни взрослым. Ведь это был всего лишь мой способ выжить.

Конму.

Мысленно я обращалась к нему даже в те времена, когда не знала ни его настоящего имени, ни как он выглядит. Казалось, нас всегда связывала тонкая нить.

2

Отношения Морэ и Конму начали трещать по швам в наше второе лето. Когда Морэ предлагала что-нибудь поесть или куда-то сходить, Конму всегда отвечал, что у него нет на это денег. Он говорил язвительно, поэтому Морэ молча разворачивалась и уходила. Но при следующей встрече они снова вели себя так, будто все забыли и ничего не произошло.

Их конфликты и перемирия продолжались постоянно, и я все чаще злилась на них. Будучи третей, я отчетливо видела их прочную привязанность друг к другу, примешанную к этой эмоциональной борьбе. Эта привязанность, казалось, выталкивала меня за пределы наших отношений, потому что контекст их споров знали эти двое.

В тот день мы ели в «Лоттерии» толченый лед с мороженым. Провожая взглядом асфальтоукладчик за окном, Морэ спросила у Конму:

– Сколько раз ты переезжал в детстве?

– Только в начальной школе три раза, а ты?

– Я с рождения всегда жила в одном районе, а потом уехала в США. А потом, когда вернулась, больше не переезжала. Получается два раза.

– А язык ты учила уже там?

– Ага, в детстве это легко.

– Тебе не было страшно ехать?

– А тебе не было? Три раза менять школу не страшно?

– Я первый спросил.

– Конечно, страшно! Как можно было не бояться… Почему ты специально заставляешь меня это говорить?

– Потому что ты избегаешь ответа. Ты всегда так.

Морэ не ответила. Конму положил пластиковую ложку на стол.

– Если вы собираетесь ругаться, делайте это без меня. Не заставляйте меня чувствовать себя неловко!

– Прости, я не хотел поставить тебя в неловкое положение, – сказал Конму.

– Я пойду. – Морэ встала из-за стола.

Конму даже не посмотрел в ее сторону. Я тоже встала из-за стола и пошла домой. Не было причин ни для ссор, ни для обид, но в тот день мы расстались в плохом настроении.

После того дня Морэ некоторое время не проводила свои трансляции и не писала в чат. Поскольку она молчала, встретиться мы не могли. Время и место всегда предлагала она, и, казалось, само будущее нашей дружбы держалось на ней.

Я зашла в фотоальбом на странице Конму и долго смотрела на спину стоящей на берегу Хангана Морэ. Она была в вязаной шапке горчичного цвета и длинном, до щиколоток, черном пуховике.

– Пингвин, – равнодушно заметил Конму.

Он стоял со скрещенными на груди руками и глядел на Морэ. У реки дул сильный ветер, а нас почему-то смешили даже короткие незначительные фразы. Ветер трепал волосы, и я обеими руками закрывала замерзшие уши. Это все мои воспоминания с того дня. Я не помнила, ни почему мы пошли к реке в такой холод, ни что делали там. «Пингвин», холодный ветер и желание смеяться без особого повода – все это запечатлелось на снимке Конму.

Морэ позвонила рано утром. Это случилось вскоре после ссоры в «Лоттерии». Когда я забежала на первый этаж больницы, Морэ уже была в зале ожидания рядом с Конму. Они сидели рядом и молчали. Я остановилась и посмотрела на них издалека. Я понятия не имела, что говорить Конму, поэтому никак не решалась приблизиться, но потом все-таки заставила себя подойти.

Он дрожал.

– Ты поспал? Поел? – на все вопросы он только кивал. – Иди домой, отдохни хоть чуть-чуть, – других слов я не придумала.

Я попыталась сказать что-нибудь еще, но не смогла.

– Хёну, – Морэ позвала Конму по имени. – Хёну.

Конму уткнулся лбом в ее плечо и закрыл глаза.

– Хёну.

Морэ погладила его по спине. Они долго так сидели. В тот день я впервые услышала, как она называла Конму настоящим именем. Произнесенное ее голосом, оно казалось совсем непривычно. То ли само имя звучало незнакомо, то ли мне был незнаком тот Конму, которого звали этим именем.

Конму сказал, что не может ничего есть. Он глотнул апельсинового сока, который протянула ему Морэ, и отошел от нас. Мы перекусили с ней вдвоем в уличной палатке рядом с больницей и сели в метро. Морэ была бледной.