Безумие

И все это было театром. По крайней мере, мне это казалось весьма театральным.

Большинство врачей говорило с психбольными как с непослушными детьми. И это, если задуматься, выглядело достаточно нелепо. Но в этом отношении было и нечто величественное.

Мы все были священнослужителями Безумия.

Поучали, читали назидания, размахивали руками, раздавали мелочь и сигареты, регулировали движение развеселившихся сумасшедших. И это походило на некий ритуал, происходивший утром.

Спешка, спешка, спешка.

Я стал так жить, потому что был молодым врачом. Я таким себя чувствовал. Здоровый, амбициозный молодой врач. Мне хотелось, ужасно хотелось принять эту весьма интересную жизненную позицию. Молодого, энергичного, амбициозного врача. И я спешил. Мои ноги становились сильными и мускулистыми, руки трещали в суставах, распираемые мощными сухожилиями, бородка была подстрижена, щеки выбриты, желания приличны и благопристойны… Я курил в кабинете в глубине мужского отделения, потом пил кофе и вносил исправления в разные декурсусы[8] в отделении реабилитации. Я входил в отделение и бежал трусцой по коридорам, а халат развевался за мной, как плащ тамплиера. Всадник без коня, к тому же склонный к полноте. Полой халата я подметал завшивленные койки больных, держал за руку умирающих стариков в отделении для престарелых. Пил коньяк с конфетами в кабинете доктора Карастояновой, потом быстро проносился по акациевой аллее, и я до сих пор удивляюсь, как на десятисантиметровых шипах не оставались ленточки от моего разодранного халата. Мое сердце было готово выскочить из груди, а я радовался, потому что говорил себе: хорошо, когда опытный психиатр слегка располнел, когда у него легкая степень гипертонии и немного увеличено сердце. Это придает ему дополнительный вес. Он становится похож на баржу, забитую оливковым маслом и книгами по психиатрии. И я дежурил, дежурил, дежурил. Торопился, торопился, торопился.

Только не знал, куда. Безумие вокруг меня такой спешки не требовало. А я спешил совсем независимо от него. Безумие было, как природа, а я напоминал скорый поезд, пролетающий на ее фоне. А случалось ли мне остановиться и задуматься об этих милых тихонях; об этих спокойно болтающих сумасшедших, которые провожали взглядом меня, летящего по аллеям? О них я вообще не задумывался. И не останавливался. Я спешил написать как можно больше заключений, прочитать как можно больше книг, потому что моей специальностью была психиатрия (и я-таки сдал конкурсный экзамен по этой специальности!), спешил провести еще больше обследований. Странно — психиатрические обследования происходят, когда долго, неторопливо и спокойно разговариваешь с больным. А я спешил. И как будто большинство молодых врачей были, как я. Сумасшедшие наблюдали за нами с улыбкой. Старые врачи тоже. А что если старые врачи и сумасшедшие слились в единое существо? В большого, живущего на дне больницы сома? Я не знал. И по-прежнему куда-то спешил.

Этим утром я спешил на осмотр в женское старческое отделение. Там я тоже работал. С доктором Сами.

Старый армянин, русский армянин — почти моего возраста: молодой и красивый мужчина, котяра, оказавшийся в мягком ковровом плену, долговязый и смуглый, как персидский князь. Он был моим начальником, и мы идеально понимали друг друга. Я спешил, он смотрел на меня своими томными, большими глазами с легким пренебрежением. Он был моим хорошим другом, как мне казалось. Иногда после работы мы вместе выпивали. Он, как русский воспитанник, пил водку, а я пиво, как поросенок без роду без племени.

И вот в мыле и бегом, как обычно случалось в эти дни и месяцы, я влетел в отделение, открыл дверь своей личной ручкой[9] и на бегу накинул халат. На этот раз спешка была абсолютно оправдана: в этот день мною было намечено два или три электрошока. По крайней мере, один из них должен был сделать я сам, поэтому и волновался. Чувствовал себя юным палачом, которому впервые выпала честь отрубить голову.

Эта ассоциация с отрубанием головы, если задуматься, не была совсем правильной, потому что мне довелось наблюдать, как от электрошока, с его дурной репутацией, чудесным образом выздоравливали безнадежные больные. Особенно депрессивные старушки. Такие, которые, оказавшись на дне старческой депрессии, отказывались есть, совсем переставали говорить и через неделю умирали — на самом деле, из-за обезвоживания и срыва иммунитета. А вот электрошок и правда их спасал. Лекарства — иногда, но он — почти всегда. Чудодейственное средство! Вот почему я спешил и был в чудесном, сумасшедшем настроении. Спустя какое-то мгновение я собирался пропустить через несколько маленьких, плешивых, поседевших головок сто вольт. И снова вернуть старушек к жизни, чтобы они прожили, сколько им отпустил Господь.