Безумие

С фотографии летели в него глаза профессора, облетали вокруг него, хотели сесть ему то на плечи, то на сизые щеки, то на кончик носа, то на безупречно белый, крахмальный воротничок рубахи, искали его ресницы, его зрачки, и он понимал: не надо в них глядеть, надо умело отворачиваться, не даваться, ускользать. Его глаза потекли по щекам призрачными слезами. Он ничего не видел или не хотел видеть? Повернулся к портрету спиной, но со сцены все безжалостно летели в него эти глаза, превращаясь в серебряные пули, пронзая грудную клетку и застревая в темно-гранатовой мякоти хрипло дышащих легких. Повернулся спиной ко гробу, и спиной, лопатками увидел, как зашевелились седые ресницы и мохнатые кукольные мочалки бровей, как медленно профессор открыл мертвые глаза, как слепо водил ими – искал, искал.

Его – искал.

Под ожогом мертвого взгляда Боланд, по-солдатски чеканя шаг, выбрасывая из-под халата длинные журавлиные ноги, прошел мимо цветочной пирамиды и встал в шеренгу скорбно застывших людей. Он хорошо понимал: он – первый ученик, и именно он первым должен подставить плечо под гроб, когда будет вынос тела.

Ко гробу подошел другой оратор. Коллега? Больной? А может, кто из властей? На лацкане светлого пиджака цветно переливаются орденские планки. Ветеран. Лысый. Говорит как мычит. Может, лечился тут. Речь несвязная. Часто путается, отдыхает, вынимает из кармана очки, вытирает платком и опять прячет в карман. И слезы свободно текут. Стекла не запотеют.

Уши, оглохшие во время собственной речи, стали слышать. Шорохи и звуки. Всхлипы и скрипы двери. В актовый зал все входили, вползали, втекали, врывались люди. Ах, я не опоздала?! Ну и чудненько! А сейчас вынос будет? Ну да, скоро. Или нескоро. Желающих высказаться знаете сколько? Ах, бедный Лев Николаич! Так один и прожил. После смерти этой… Шушуканье. Ян напряг слух. А вы знаете, у него жена была проститутка! Ох, боже мой! А вы знаете, что она была… Ах он несчастный! Ах он…

Голоса шуршали и истончались. Уползали ящерицами вглубь битком набитого людьми зала. Жизнь звучала на тысячу ладов. Конца музыке не было.

А внизу, перед больничным подъездом, ждал маленький автобус, везти гроб на кладбище, и еще один, и еще один; и поодаль стоял большой, как кит, «Икарус» – для всех, желающих профессора проводить; и работали моторы, выпуская вонючий дым, и дремали шоферы, положив головы на руки, а руки на рули.

К автобусам жались люди в черных пальто, с медными трубами и дудками. Иные не вытаскивали инструмент из чехла, держали за плечами, в футлярах. Иные старательно, замерзшими губами, дули в валторны и в тубы, проверяя звук на фальшь, и из красных медных раструбов вырывались смешные киксы.

И вот уже стали выходить из дверей люди, и несли бесконечные венки, и сгружали их сначала в маленькие автобусы, а потом тащили в громоздкий «Икарус».

Боланд, как и хотел, первым шагнул ко гробу – поднимать. Такой легонький профессор. А гроб такой тяжелый, тяжелее трактора.

Рядом с ним тут же оказались, замельтешили, задвигались люди; они тоже хотели нести гроб. Ян глядел в их глаза и не видел их лиц. Он присел, зацепился пальцами обеих рук за днище гроба. Другие люди тоже присели; тоже подсунули ладони под гроб. Все вместе, поднатужившись, они крякнули и потащили гроб кверху, еще раз присели, теперь уже под его тяжестью, и Боланд изловчился первым всунуть плечо под давящий к земле груз. Люди тут же подставили свои плечи – один мужик рядом с Боландом, двое других – в головах гроба, и еще четверо суетились, подставляли руки и сгибали затылки, крепко держали, как торт на подносе, поднимали над живыми головами гроб, и все вместе, ввосьмером, они поплыли к выходу, таща на плечах, чуть согнув спины, неуклюже высовывая из-за деревянного края гроба наклоненные вбок головы, последнюю лодку, в которой человек уплывал от людей навсегда.

Ногами вперед, да, да, так всегда, ногами вперед.

Боланд шел впереди. Он чувствовал над своими плечами, чуть вбок от своей головы, лютый холод этих вытянутых, длинно и недвижно протянутых ног. Интересно, кто его обмывал и одевал? Кто пялил ему носки? А ноги, наверное, еще пахли. Или у мертвецов не пахнут? Все конечности, да и лицо, щедро заливали формалином. Он чует его жуткий дух. Фу, будто бы он опять в морге, в анатомичке. И в первый раз скальпелем режет труп. И вытекает из разреза желтый жир. А потом его страшно, дико рвет в мужском туалете, забросанном окурками и обрывками газет.

Свежий зимний воздух бросился в лицо и обмазал его, облизал пуржистым, озорным ветром. Боланд поймал ветер губами. Расширил легкие. Выдохнул. Гроб внесли в маленький автобус, аккуратно опустили посреди салона. Укрыли красным флагом с тяжелыми золотыми кистями. Люди рассаживались на сиденья, скрипели кожей, молчали. Держали в руках венки, будто чьи-то огромные овальные портреты. Портреты смерти. Ян так и сел в ногах профессора. Теперь уже без страха смотрел на него. Ползал зрачками по его лицу, уже тронутому трупными зелеными, лиловыми пятнами.