Безумие

Цветы стали класть на кресла, на край сцены. На сцене, на дощатом планшете, стоял фотографический большой портрет Льва Зайцева. Профессор на портрете еле заметно улыбался. Будто бы смеялся над своими похоронами, над спешащими на гражданскую панихиду коллегами. Над всем этим безумием, что зовется людской жизнью, людской работой и людской смертью.

Тонко изгибались под белыми усами губы. Вспыхивали ямочки на щеках. Белая узкая, клином, бородка доходила аккурат до крупного узла шелкового галстука. Лацкан по-холостяцки мятого пиджака смущенно торчал из-под белого халата. Круглые стекла очков блестели, и не рассмотреть было острых маленьких умных глаз, видевших насквозь и больных, и врачей, и не рассмотревших только одного – своего верного ученика.

Гражданская панихида началась. Люди говорили, и стоя у гроба, рядом с покойным, и тяжело, по лесенке с маленькими ступеньками, взбираясь на сцену. Горестно завывали; прижимали руки к груди; хлюпали носом; сморкались в носовые платки. Иные врачи не вытирали слез – так и стояли с мокрыми лицами.

А голоса то гремели, то звенели слезно, то срывались на крик, то сходили на шепот, и кто-то не мог говорить, спазмы сдавливали глотку, а кто-то плакал навзрыд, и уже торопливо капали корвалол в мензурку. Но катился обряд своим чередом, колесом катилось утраченное время. Все ждали Боланда. И вот он вышел вперед. Как в театре.

Обряд, это тоже бред. Он должен сказать бредовую речь. Где уважение и почести перемешаны со слезой и восклицаниями. Где подспудная, ему одному слышная насмешка переплетена с преклонением ученика. И все это уснастить, сдобрить и густо, пряно посыпать ахами, охами, вздохами, черным перцем боли, сушеной петрушкой воспоминаний.

– Дорогой мой учитель! – Он возвысил голос. Прокашлялся. Ну точно актер. И публика насторожилась, как в опере: сейчас тенор разинет пасть и выбросит в зал пронзительное, сногсшибательное верхнее «до». – Вот ты… – Поправился. Нельзя запанибрата. Больше торжества, трагедии. – Вот вы ушли от нас. Этого дня не ждешь, и все-таки он настает. Вы бессменно стояли на своем посту. Высоко несли знамя советской психиатрии. Наша клиника может… – Поправился. – Могла гордиться, что наш главный врач – великий ученый с мировым именем!

Да, так. Больше форте. Но не пережимать. Еще впереди крещендо и фортиссимо.

– Ваши открытия в психиатрии привлекали всеобщее внимание. Статьи о вас бесконечно печатались в наших советских газетах и журналах. Под вашим руководством разрабатывались и внедрялись новые методики лечения. Из стен нашей клиники, после успешного применения ваших методик, больные уходили здоровыми, а врачи неуклонно поднимались по служебной лестнице. Сколько вы, дорогой Лев Николаевич, воспитали прекрасных, превосходных специалистов! Не счесть!

Меньше патетики. Не утрировать. Утри воображаемую слезу.

Боланд потер пальцем около носа и продолжил говорить. Голос креп, в нем зазвенели стальные ноты, склепывавшие речь.

– Между тем в простой, обыденной жизни вы были простым и душевным, обычным человеком. А каким чудесным другом вы были! Всякий, кто приходил к вам домой, был согрет вашим теплом, вниманием, дружелюбием. Вы угощали гостя чаем, принимали близко к сердцу все его проблемы! Никто не уходил из вашего дома не обласканным вами! И все, кто нуждался в помощи, приходили к вам. И вы никому не отказывали! Вы всегда и всем помогали!

Голос возрыдал и на миг оборвался. Люди вытирали слезы платками и ладонями.

– Ваше сердце было сполна отдано людям. И люди щедро платили вам за ваш неистребимый гуманизм! Вы были родным отцом и для больных, и для врачей. В дни вашего рожденья весь город… весь Горздрав был у ваших ног! Да весь Горздрав и сейчас здесь! Мы все скорбим. Мы плачем о вас, наш незабвенный Лев Николаевич!

Женщина в зале заплакала громко, отчаянно. Ее утешали, несли воды.

Санитары, с черными траурными повязками на руках, угрюмо поправляли сползавшие на пол с цветочной горки венки.

Так, все отлично. А вот теперь, друг, нарасти звук.

– Дорогие товарищи! – Поднял подбородок вверх. Досиня выбритая сизая щека алюминиевой общепитовской миской поблескивала в свете софитов. – Дорогие коллеги! Дорогие наши пациенты! И те, кто выздоровел и пришел проводить в последний путь нашего дорогого профессора! И те, что сейчас находятся здесь, в этих стенах, на излечении! Профессор Лев Зайцев – тот, что широко распахнул двери в будущее советской психиатрии! И вот сегодня его нет с нами! Почтим же!

Шепоты смолкли. Люди выпрямили спины и вытянули, как гуси, шеи.

– Память дорогого Льва Николаевича!

Все вытянули руки по швам.

– Минутой!

А теперь тихо. Так тихо, как только можешь. Все равно услышат.

– Молчания.

Услышали.

Тишина хрустальная. Сейчас упадет и разобьется.

Серебряная бородка профессора Зайцева дрогнула. Сквозняк?

Показалось.

Близорукие глаза твои, Боланд.

Ничего. Зато мозги дальнозоркие.