Безумие

Манитин дед убил ее бабку, классового врага. О чем думали люди тех лет? Простые русские люди? Мужики? Крестьяне? Казаки? Рабочие? Кто для них были все потомственные аристократы России? Прежняя Россия погибла. Надо было выжить в серых дымах. Среди красных великих лозунгов о будущем великом счастье. Дед Маниты, казак Игнат Зимин, быть может, вовсе не хотел убивать свою жену. Но – убил. Зачем?

Он не знал.

И все вокруг не знали.

Все вокруг убивали, и он убивал.

Он убил мать своей Гельки только за то, что она была графиня и Лилия.

А надо было срубать лилии-нимфеи, срубать шашкой безжалостно, скашивать острой саблей, да чтобы и помину старой жизни не было, мы наш, мы новый мир построим!

И – строили!

И – разрушали!

И – молились, когда взрывали храмы!

И – спасали беспризорников, у кого расстреляли кружевную, родовитую, из «бывших», семью! Хлеб им совали! Кашей – кормили! Из общего котла!

Как тяжело строить новый мир.

Что такое социализм? Что построили мы, сумасшедшие?

Да, мы сумасшедшие. Мы поломали старье. Мы посшибали ему головы. Мы перелопатили его и закопали на пустыре все его золотые ляльки и цацки. Все наше прошлое. Все образки, еще теплые от шей и ключиц наших солдат, и все ордена на еще перламутрово светящихся муаровых лентах князей и героев.

А вместо этого мы высоко, выше всего, что есть, чтобы все в мире видели, подняли красную звезду.

И она стала сумасшедше гореть. И мы, погибая в безумии новой радости, стали петь ей, звезде, песни и гимны.

Сочинять оды. Кропать оратории. Во весь голос орать звонкие счастливые кантаты.

Началась новая жизнь!

А люди? О чем думали люди тогда?

Может, они все от этой новой жизни с ума сходили?

Как они готовили еду, в каких кастрюлях и сковородках, и как плакали над ней? Как они вырывали друг друга у непреложной гибели? Как предавали друг друга – отец сына, брат брата, муж жену, дети мать? Как шептали себе: сын за отца не отвечает! – и как пускали себе пулю в лоб, не видя выхода из красного круга? Манита, а ты сейчас где живешь? Я живу? Где – я – живу? Спросите что-нибудь полегче. Я живу при социализме! Это самый правильный строй на земле!

Ты пришла к койке своего отца, сидеть с ним ночь. И ночь идет и проходит уже. Ты все еще держишь его за руку. Вы живете в Советской стране. Это самая лучшая страна в мире. В ней человек свободен. Свободен и счастлив. Человек проходит, как хозяин. Необъятной Родины своей. Твой дед вырастил твою осиротевшую мать в военных походах, в кострах безумной гражданской войны. Мать твоя научилась скакать на лошади раньше, чем стирать белье. Чем читать и писать. Аз, буки, веди. Глаголь, добро. Зело. Не зело, а звезда! Красная Звезда!

Твой дед убил твою мать, и с печки в ее детские косы осыпалась белая известка. Дед Игнат завернул маму в красное знамя, чтобы похоронить. Вынес во двор, в серую бурную октябрьскую ночь, и знамя красно, дико горело в руках, и тяжело было нести труп. Игнат выкопал яму на краю сада, около забора, и похоронил графиню Лилию без гроба, как собаку или татарку. Графиня Лилия очень любила Игната. Он работал у них на конюшне, убирал за лошадьми. Вспыхнули оба сразу, костром. Старый граф кричал: «Снюхались, собаки! Прокляну!» Когда началась мировая война, они обвенчались. Крошка Геля уже вперевалку бегала по двору усадьбы, хватала гусей за шеи.

Усадьбу сожгли. Игнат сам ее поджег. Набросал сена и хвороста внизу, в кухне, поднес огонь, мебель занялась, затрещала. Люди орали, клекотали, хрипели, визжали громче зверей и птиц. Бежали вон. Забрасывали огонь подушками, одеялами.

Старый граф корчился в кресле-каталке с огромными серебряными колесами.

А Игнат стоял и смеялся.

Геля! Геля! Не задуши гуся! Он же живой!

Мама! Мама! Папа убивает тебя! Зачем!

Дочка! Дочка! Папа убивает тебя! Зачем?!

Мой ребенок! Не убивайте его!

Это уже была она сама, она и никто другой на всем свете.

Под ножами врачей. Под огнями безжалостных ламп. Без наркоза. Без слов утешенья. Без надежды. Первый раз, раз и навсегда.

Это она, Маргарита Касьянова, девчонка, школьница, стыд какой, лежала в бывшем абортарии, переоборудованном под смотровой кабинет, в первом роддоме города Горького, что на улице Фигнер, распялив бессильные стрекозиные ноги в стальном кресле, и ее детскую матку без всякого обезболивания вычищали острой кюреткой: а пусть запомнит боль! Пусть неповадно будет ложиться под мужиков! Вот, вот, я всегда говорила, что у этих, у культурных, у композиторов всяких, у заслуженных, дети развратнее некуда! И песенки матерные горланят, и с пацанами под забором валяются! Что бросила орать? Лучше ори! Ты мне тут сознание не теряй! Девочки, нашатырь, быстрей!

Мачеха хорошо заплатила врачам. И за операцию, и за сокрытие тайны.

Да тайну выболтали все равно.

И до их дома на набережной слух докатился.