Безумие

Они ехали домой на шикарном блестящем «Зиме», на колени Маните мачеха положила букет дурно пахнущих лиловых бессмертников. Манита глядела на весенний Горький, как младенчик на погремушку над коляской, веселым бессмысленным взглядом. Приехали. Мачеха вынула из буфета бутылку коньяка, поставила на укрытый чистой камчатной скатертью стол. Шофер прятал за спину грязные руки, отнекивался. Мачеха смеялась: «А вы капризный!» Шофер вымыл руки. Все уселись за стол. Нора наложила всем в тарелки салат оливье из огромной фарфоровой салатницы. Они, все трое, ели молча, мрачно. Шофер потрясенно смотрел на Манитины нехорошо зажившие шрамы. На руках. На шее. Шрам был и на лице. Через всю щеку. Тонкий. Умелый хирург наложил косметический шов. Превзошел сам себя.

За окончание войны!

Да нет, давайте выпьем за то, что девочка поправилась.

А я выпью за конец войны! А вы как хотите!

Мачеха задрала голову и зло, быстро влила коньяк себе в рот. Манита, давясь, жевала салат. Вместо майонеза мачеха заправила оливье подсоленной сметаной.

Манита вышла из-за стола. Я хочу прилечь, можно? Делай что хочешь.

Сквозь незакрытую дверь Манита еще видела, как мачеха, сверкнув подмазанными сурьмой глазами, подмигнула шоферу и пересела со своего стула к нему на колени.

Так кружилась голова, что было уже все равно.

Все равно, что они там делают; как долго они это делают; зачем.

Руки сплелись, слились. Приварились. Теперь не разорвать.

Из руки в руку перетекало старое, забытое пламя.

Вспоминай! Вспоминай то, чего не было с тобой!

И Манита, вздрогнув всем телом под резким током убитого забытья, стала, на один миг или на целый непрожитый ею век, чужой непонятной девочкой.

И девочка стояла, и дрожала, и смотрела, хоть нельзя было на это смотреть; на то, на что смотрела она.

А потом, стоя в темной, с серебряной божницей в красном углу, холодной избе, она стала женщиной в длинной пестрой ситцевой юбке и кофте с батистовыми оборками у шеи, и женщина стояла у печи, раскинув руки, ползая ладонями по беленой печной стенке, молчала, лишь глаза кричали. Глаза следили за саблей, ее выхватывал из ножен усатый казак, бешено глядел на женщину, вертел саблю в руке, она горела в свете свечи и бросала куски света на стол, на перевернутые кринки, на слюду в оконной раме вместо стекла. Казак кривил рот, стонал, бросал саблю об пол, не мог зарубить женщину; выдирал пистолет из кобуры, взводил курок, целился, и Манита пристально смотрела на черный пистолетный ствол, и кусала губы, чтобы не заорать, и вспоминала себя – нынешнюю.

Времена сместились, налезли друг на друга картами в колоде. Секунды сшибались и вспыхивали. Казак наставлял ствол женщине в грудь. Потом в лоб. Манита открыла рот. Пусть пуля влетит в рот. Все равно. Она захлебнется кровью. Девочка, вон ее девочка! Ефим убьет ее, а девочка испугается. Она испугается на всю жизнь. Она сойдет с ума!

Ефим! Не надо! Не делай!

Девочка, путаясь в юбке, рванулась к матери.

Прижалась всем тельцем к ее твердым, еще живым коленям.

Папа! Не стреляй! Папа!

Девочка, растопыривая ручонки, заслоняла мать спиной. Слишком маленькая она была.

Мать положила теплые, еще живые руки ей на плечи. Девочка чувствовала во рту вкус смерти. На вкус она была горькая и соленая, как кровь. У нее от ужаса пошла кровь из носа.

Папочка! Мама ни в чем не виновата!

Так крикнула Манита.

И Манита, стоя у печи, чувствуя печной плотно положенный старый кирпич всею спиной, крикнула мужу: виновата! Я виновата! Я богатая! А ты бедный! Я графиня! А ты мужик! Мы враги! Стреляй!

Он, казак и мужик, выстрелил в лилию-аристократку, в свою жену. За слюдяным окном тоже стреляли. Стреляли сверху и снизу. Стреляли везде. Шел бой. Русские люди стреляли друг в друга. Девочка видела, как ее мать, вцепляясь ногтями в беленную синей известью печь, сползала ниже, все ниже на пол. Подогнула колени. Упала на бок. Юбка задралась. Видны были щиколотки в кружевных чулочках, башмачки с кожаными бантами. Казак метко попал женщине в лоб. Во лбу загорелось маленькое круглое красное пятно. Она умерла мгновенно.

Манита встала на колени около женщины. Трясла ее.

Мамочка, очнись! Мамочка, вставай!

Она кричала так страшно и длинно, что вороны, сидевшие на крыше избы, на коньке, снялись и полетели.

В серое, дымное осеннее небо. Мертвая Манита лежала спокойно.

Девочка села на полу, скрестив ножки, и сумасшедшим птичьим голоском запела ей колыбельную.

Такую, какую мать все время пела ей на ночь.

Баю-бай, баю-бай… поскорее засыпай… На крылечке серый кот… пусть он Гелю бережет… Пусть он Гелю стережет… ей сметанки принесет… Котик сливочки слизал… и на Геличку сказал… баю-бай, баю-бай… поскорее… засыпай…

Девочка упала рядом с мертвой матерью и стукнулась головой об пол.

Так Манита, держа отца за руку, побыла своею матерью Ангелиной Игнатьевной Касьяновой, урожденной Зиминой.

Так она, держа отца за руку, умерла вместе со своей бабкой Лилией Осиповной Зиминой, урожденной графиней Апраксиной.

Так отец, крепко держа ее за руку, увидел все, что видела она, вместе с ней.