Безумие

Припал головой к груди матери. Шептал ласковое. Анна Ивановна все гладила, гладила его голову. Потолок тоже дал трещину. Зеркально отразил пол. Пол и потолок поменялись местами. Перевернулись. Елка упала на потолок. А может, вросла комлем в пол. Потолок разверзся, и Анна Ивановна и Боланд стали падать туда, о чем они никогда не могли подумать без страха; а теперь было не страшно, ведь их дом был везде, и внутри бесконечного падения тоже. Они падали, обнявшись, а земля расступалась под ними, разлетался ночными огнями черный город Горький, а может, великая красная Москва, а может, ледяной Магадан или снежная Воркута, и далеко внизу, под ними, падающими, стоял художник в тельняшке, он смеялся, зажав в зубах кисти, и быстро, быстро двигал ими по маленькой, величиной с дамское зеркальце, картонке.

И в зеркальце сполна отразилось все, что могло отразиться и что не могло, все, что было и что будет; и шептала мать на ухо сыну, утешая, развлекая, веселя: а вот мы с тобой, сынок, спечем мазаный блинок, пригласим поесть кота, ох кота-воркота! У кота-воркота была мачеха лиха. Она била кота поперек-вдоль живота. Она била кота, приговаривала: не ходи, коток, по чужим да по дворам, не качай, воркот, чужих детушек! Зачем, котик-коток, взял залез на шесток? Ты залез на шесток, съел из крыночки творог! Крыночка скатилася, на куски разбилася… Ах ты котик-коток, ты росточком с вершок! Приходи к нам ночевать, мово Янушку качать… Мово Янушку качать… песни старые спевать…

Летели. Ветер держал их на ладони. Психиатрическая больница № 1 осыпалась, оседала вниз, издалека они видели, как она быстро, мгновенно превращается в пепел.

Это не пепел. Это снег.

Это не снег. Это тонкий лед.

Он затягивает черную воду.

По воде идет ледокол. Он, переваливаясь с боку на бок и с носа на корму, колет крепкий толстый лед. Корабль ведет матрос-рулевой. У него светлая улыбка и набитый на запястье маленький синий якорь. Он опытный моряк. Он доведет.

* * *

– Маш, подбрызни мне еще чайку. Стоп, хватит.

– Пей вода, ешь вода, срать не будешь никогда!

– Ах, хороши пирожки Зоя Ефремовна принесла! Зой, а Зой, тебя хвалим!

– А вы не хвалите, а жрите.

– М-м-м-м, вкуснотища!

– Всегда домашнее вкусней казенного.

– Не скажи, у нас тоже поварихи хорошо стряпают. Обе. И Клава, и Дуся.

– Ах, Дуся, я ужруся.

– Что зубы скалишь?!

– Я и ем, и смеюсь!

– Не подавись!

– Не подавлюсь.

– Маш, еще чайку!

– Ида, ты просто горьковский водохлеб!

– Вода дырочку найдет.

– Ха, ха. А денек-то сегодня!

– Да! Загляденье! Солнышко! Давно не было. Уж забыли.

– Девчонки, а вы знаете о том, что в десятую палату – Марсианин приходил!

– Да ну тебя! Иди ты!

– Век воли не видать! Зуб дам!

– Кончай зубоскалить! Как приходил, его же в морг свезли! Ожил?!

– Не-а! Призрак!

– Призрак коммунизма.

– И все в штаны наклали.

– Типун тебе на язык! Ты коммунизм-то не трогай! Грязными руками!

– Грязным языком, хочешь сказать.

– Мне вот эту жалко очень. Ну, из девятой. Которая с крыши кинулась. С тем рыжим, бородатым.

– А, эту? Касьянову!

– Да. Касьянову. Много мы тут с ней возились. И все не в коня корм.

– Да. Сколько лекарств на нее одну перевели. Ужас.

– Машуль, брызни еще чаечку, а?

– Лопнешь!

– А что, жалко?

– Да не жалко! Только холодный уже! Дай разогрею!

– Девчонки, а мне такую же электроплитку подарили на день рожденья.

– Кто подарил?

– Свекровь.

– Ха, ха! Это чтобы ты обожглась! Или – кухню подпалила!

– Типун тебе…

– Завтра сразу двоих выписывают. Мужиков.

– Кого?

– Крюкова и Мезенцева.

– А! Ну тоже небо-то тут вдоволь покоптили. Врачам виднее, кого, когда.

– Врачи у нас знающие.

– Ой ли? Все? Прямо так уж все?

– А разве нет? Все по сто лет уж работают. Такие психиатры!

– А что ж наши хваленые врачи столько тут смертей развели?

– Кто как лекарства переносит.

– Кто как ток переносит! Тебя бы вот под ток!

– Лучше тебя.

– Так я и дамся.

– Вот лаешься, как собака, на врачей, а они-то тебя насквозь видят.

– Да я, если захочу! Самого главного обкручу!

– Ну, обкрути! Обкрути! А мы полюбуемся!

– Глядишь, свадьбу сыграем!

– Врач и медсестра, ай да пара, гусь и гагара!

– Главный тертый калач. Его так просто в капкан не заманишь.

– А при Зайцеве-то лучше было.

– Честно?

– Честно. Лучше.

– А что было лучше-то?

– Все.

– И зарплата?

– Да при чем тут зарплата! Мы коммунизм строим, для детей наших, чтобы они в довольстве, в счастье жили, а она – зарплата! Крохоборка!

– Я просто так спросила.

– При Зайцеве никакими бунтами и не пахло! Сколько народу постреляли!

– А в газетах не писали.

– А в газетах что? Мы передовая страна, и у нас надои молока – у-у-у-у!

– И новую ГЭС запустили!

– Машенька, родная, ты будешь смеяться.

– Что? Еще чайку?!

– Последний стакан.

– Давай! Горячий! Без проблем!

– А пирожки что, уже все?

– Сопливых вовремя целуют!

– У меня есть горбушечка ржаного с маслицем и селедочкой. Девчонки, будете?

– Спросила! Давай сюда! Разделим по-братски!

– Как при коммунизме!

– Ты опять?!

– Глянь в окно! Солнце-то как слепит! Не зима, а весна!

– И с крыши капель. Звенит.

– А небо-то, небо! Как Зойкина кофточка синяя! Видно все насквозь!

– Как на рентгене?