Безумие

Нянечка Анна Ивановна глядела на елку во все глаза. Сильный порыв ветра резко качнул дерево, и из его ветвей старухе под ноги свалился маленький мальчик. Игрушечный. Ватный. Весь обклеенный блестками. Легкий как перо. Анна Ивановна нагнулась и подхватила мальчика на руки. Сынок! Ты жив!

Притискивала к груди. Искала румяную ватную щечку губами.

Но молчал тряпичный ребенок; улыбался красными нарисованными губами; не говорил ничего. Не плакал, не стонал.

И ветер вырвал игрушку у старухи из сморщенных рук.

Ярился. Бил в плотную людскую волну. Кто кого?! Ветер нас – или мы ветер?!

Плыл под ногами паркет. Кренился Корабль. Мы не звери! Мы люди! Мы никогда не были зверями! Нас заставили! Нас обманули! Держитесь крепче! Мужайтесь! Он с нами все равно ничего не сделает! Он думает, это его праздник! Это наш праздник! Наш! Наш!

Стены рушатся. Больница падает. Все станет руинами. Через век. Через час. Зажмурьтесь крепко. Вы и так все видите. У вас сердца видят. Сквозь клетку ребер.

Ветер ударил в человечий громадный ком, и он заскользил, покатился по гладкому паркетному полу, валился из-под качающейся безумным маятником елки в угол, прибивался к стене, по стене размазывался белым блином, одним стоустым криком, одной гигантскою слезой.

Капитан остался один. Он стоял под колючим маятником. Сверху сыпались бесполезные игрушки. Усыпали ему плечи, грудь и спину осколками. Они яркими красными, зелеными, синими пятнами горели на чистом, накрахмаленном белом халате.

Его народ, его команда, вон она. Раздавлена. Расплющена. Проклята. А ты один. И ты еще стоишь. И елка, тобой, для смеху и пользы, к потолку привинченная елка сейчас упадет на тебя. Это шторм. Ты повел свой Корабль в сердце тайфуна. У тебя только один выбор; это значит – выбора нет.

– Анна Ивановна!

Старуха нянечка, шатаясь, встала со стула.

Шнур гирлянд из розетки выдернул ветер.

Анна Ивановна шла к Боланду по шнуру, как по лучу света во тьме.

Вилка из розетки выдернута, а гирлянды – горят!

Все равно горят!

Оба задрали головы. Оба изумленно глядели.

– Ян Фридрихович… видите… горят…

Боланд облизнул сухие губы.

– Анна Ивановна… дайте мне руку…

Старушка с трудом сделала шаг, еще шаг против шквального ветра.

Стена напротив них пошла трещинами, разломилась, как сухой пряник, осела и рухнула.

Ночь ворвалась внутрь зала всеми огнями. Праздник.

Огнями и лютым холодом.

Вот она рядом. Вот она тянет ему руку.

Он берет ее руку. Берет под порывами дикого ветра.

И держит крепко. Очень крепко.

Боится выпустить.

– Анна Ивановна… мне… очень страшно… где все?

Она глядела жалко, кротко.

– Где – люди?!

Нянечка разлепила губы.

– В земле… и – на небе…

– А на земле?!

– А на земле – только мы.

– Одни?!

– Ох, Ян Фридрихович…

И тут он ссутулился. Упал на колено. Уменьшился, усох. Голова его оказалась под подбородком Анны Ивановны; и этот маленький Боланд искал у нее на груди пристанища, искал прижаться к ней, поплакать ей в халат, покрыть поцелуями эту сморщенную старую шею, эти круглые морщинистые щеки, эти уши со смешными старинными сережками в виде серебряных, крошечных летящих голубей.

Она поняла. Руки из его руки не вынимая, другой рукой обхватила его голую, без врачебного колпака, голову и крепко, рывком прижала к своей груди.

Грудь старухи. Грудь матери. Боже, как тепло. Как можно все забыть. Все.

– Анна Ивановна…

И снова она поняла.

Это ее настоящий сын. Наконец. Вот он. Он пришел. Он просто вырос. Он наделал в жизни ошибок. Но он не виноват. Виновата елка. Это она одна виновата. Она колючая. Она слишком жестокая. Она изранила ему все руки! Всю душу!

И надо пригреть. Приласкать. Надо согреть навсегда. Надо греть все время; не остывать; бросать дрова в печку, всегда. Перестанешь бросать – зимой замерзнешь. А у нас ведь, в стране нашей, вечная зима.

– Сынок…

Вторая стена упала, обвалилась бесшумно.

Пол затрещал под ногами.

Ломался, раскидывался в стороны зубцами чеснока старый паркет. Елка моталась уже голая, без единой игрушки. Все осыпались вниз. Превратились в свет, в блестки.

Трещина шла через пол всего зала, как через льдину. Льдина заваливалась набок.

– Сыночек…

Привязанный к потолку комель оторвался. Елка полетела вниз, прямо на капитана и старуху. Порыв ветра отнес ее чуть вбок. Она рухнула рядом с ними, ожгла их зелеными колючками.

– Прости… Я ее… плохо… привязал…

– Это ничего… мы дома… новую поставим…

– А дом?.. Какой дом?.. у нас его…

Хотел сказать: не будет никогда, но Анна Ивановна опередила его, заткнула ему рот рукой, загоняя внутрь него страшные слова, и сама зашептала, склоняясь низко, щекоча седой прядью небритую, в сизой щетине, щеку:

– Да наш дом везде…

Он изумился: и правда, везде, где хочешь можно дом поставить, как это я раньше не догадался?! – и на земле, и под землей, и на облаке, и на льду, и на снегу, и в степи, и на болоте, и среди звезд, без разницы, все равно, лишь бы была мать, был сын и была печь, и была сковорода, и был чайник, и была – любовь.