Безумие на двоих

− Не знаю, детка, не знаю, − Влад говорит чётко и вот он уже обнимает меня за плечи и притягивает к себе, а в моих руках по-прежнему горсть спасительных таблеток.

***

− Я читала, что люди перенёсшие трансплантацию открывают в себе новые таланты или не присущие им ранее вредные привычки, − Лиза разряжает напряжённую обстановку за столом и я даже не спешу с ответом, оглядывая стол собравшихся близких.

− По-моему у твоей сестры и так много талантов, взять хотя бы её замечательные картины, − неожиданно для меня рассыпается в похвале Анатолий. − На днях встречался с заказчиком в его загородном доме, так у него в гостиной обнаружилась Мирина «Ночь откровений». − Толя довольно улыбается, запивая курицу бокалом красного вина.

− Это неудивительно, моя сестрёнка имеет уникальный талант, − поддерживает мужа сестры Влад, не удерживаясь от лестного комментария в мой адрес, к тому же непременно посылая мне шаловливую улыбку искрящихся глаз и подрагивающих губ.

− Я очень рада за вас, Мирослава Сергеевна, − улыбается мне и тётя Таня.

− Спасибо, − смущённо отвечаю, и тянусь за полным бокалом вина, так сильно похожего на воду, но к сожалению не воды.

− Это не для тебя, − мгновенно раздаётся суровый голос и мои пальцы на подножке бокала накрывает такая же вездесущая рука. Я открываю рот в беззвучии, но не успеваю ответить, рука неумолимо подносит бокал к своим губам, с насмешливой улыбкой и, запрокинув голову, сиюминутно опорожняет его. Светло-янтарная жидкость втекает между полураскрытых губ, адамово яблоко движется, повинуясь глотательному рефлексу, а я сжимаю колени. Потому что не могу заставить себя оторвать взгляд от этого зрелища, не могу заставить не пересыхать превратившееся в пустыню горло, не могу остановить предательской дрожи, растекающейся по моему телу в синхронности с каждым сделанным Владом глотком.

Наконец, я отворачиваюсь, но и на моё помилование этот деспот не согласен, он ставит на стол опустевший бокал и пододвигает ко мне стакан минеральной воды.

− Ты хотела пить, − бессовестно напоминает он, а я вдруг обнаруживаю себя за полным людей столом и часто-часто моргаю.

«Мама всё знает», − напоминаю себе я, и благодарно принимаю протянутую мне воду, желая хоть на время заглушить в себе иную жажду.

− Всё очень вкусно, Татьяна Львовна, − с улыбкой завожу разговор с домработницей, занимающей место за этим столом по моей просьбе, но всё равно чувствующей неловкость и сконфуженность среди нас, господ.

− Что же ты будешь делать теперь? − спрашивает отец, по другой причине, но ощущающий себя в похожей с тётей Таней ситуации.

− Жить, − я улыбаюсь отцу, но эта не та улыбка, которую можно назвать ослепительной.

− Я хотел сказать… − не находится он, мешкая со столовыми приборами в руках.

− Ничего, пап. Я буду наблюдаться у Олега, − при этом я смотрю по левую руку от себя, ища поддержки у Влада и найдя необходимый луч в его глазах, продолжаю, − Следить за наличием таблеток в своей аптечке, собственно я занималась этим и раньше, и действительно жить.

− Но ведь теперь у тебя здоровое сердце? − непонимающе задаётся вопросом сестра и распахивает глаза в ожидании моего подтверждения.

− Здоровое, но оно не моё, − и снова та же не ослепляющая никого улыбка. − Хотя это означает только то, что мне нужно время от времени задабривать его, чтобы оно работало вполне добросовестно. − Мне не по себе от всех этих разговоров, и я едва ли держусь молодцом, учитывая, что моя любимая мама не проронила даже полноценной фразы для меня, с момента моего возвращения, кроме как «Как вам не стыдно!» полное презрения и нескрываемого отвращения.

Теперь можно было, теперь я была для них здоровой, не нуждалась в их жалости. И тут меня осеняет, что ни в одном взгляде членов моей семьи я не вижу ненавистной мне жалости. Они избавились от неё. Но… если присмотреться к этим любимым, родным, близким по крови мне лицам, я не вижу больше ничего. Словно жалость это единственное, что у них было для меня. Жалость это единственное, что они дарили мне на каждый мой день рождения, чувство, которое они дарили мне на каждый день.

Тёплая рука накрывает мой сжатый кулачок и тепло этой руки так ненавязчиво, но неотступно проникает под кожу, и глубже и дальше, чтобы заполнить меня этой теплотой целиком. Пальцы постепенно расслабляются, и я выпускаю из них кусочек скатерти, лихорадочно оправляя смятую ткань другой рукой.

− Мира, наверное, устала? − врывается в меня знакомый голос Толи, и я поспешно киваю, находя в этом повод для своего побега, и прежде чем до меня доносится смысл собственных действий, я уже подрываюсь с места и покидаю обеденный стол.