Безумие в летнюю ночь: рассказы

- Да пошел ты, Тихоня, - отмахнулся от него Проныра Фоксер.

- Придется тебе исповедаться, Проныра, - снова зашептал Тихоня Филпот.

- Это ведь смертный грех, Проныра, - сказал, наклонившись к нему, третий мальчишка.

- Брось меня дурачить, Хитрый, а то по шее получишь, - распалился Фоксер.

Филпот цыкнул на ребят, и они притихли. Но чары уже развеялись, и мальчишки откинулись на спинку скамьи.

Рядом была исповедальня. Потрепанные лиловые шторки были раздвинуты, и за ними виднелась висевшая на крючке потертая лиловая епитрахиль отца Хэнефина; с любопытством заглядывая внутрь, Проныра Фоксер почувствовал в сердце своем, что враг рода человеческого начинает его искушать.

- Пошли, Хитрый, - сказал он, решившись. - Пошли, я выслушаю твою исповедь.

- Вот это да! Пошли! - вскочил Хитрый Куни.

- Это грех, - попытался удержать их Тихоня Филпот, хотя и сам был не прочь посидеть на скамеечке священника.

- Старый ворчун, - засмеялся Фоксер, и Филпот, забыв угрызения совести, кинулся вслед за друзьями к исповедальне.

Фоксер был проворнее и, первым заняв скамейку, резким движением, подражая отцу Хэнефину, задернул шторки. В темной исповедальне было так тепло и уютно, что, надев на шею епитрахиль, Фоксер забыл про жаждущих покаяться грешников, ждущих своей очереди у зарешеченных окошек по обе стороны исповедальни. Заложив в нос воображаемую понюшку табаку, он отряхнул с груди воображаемые крошки, когда шторки вдруг приоткрылись, и в них появилось сердитое лицо Хитрого.

- Ты собираешься слушать мою исповедь, Проныра, или нет? - завопил он. Ему и самому не терпелось поиграть в священника.

- Поди прочь, сын мой, - сказал Проныра Фоксер строго и задернул шторки. Затем, будто наказывая Куни за недостаток смирения, он наклонился в противоположную сторону, медленно и торжественно поднял ставенку и поглядел в испуганные глаза Филпота.

- Когда ты исповедовался в последний раз, сын мой? - спросил он важно.

- Двадцать лет назад, - в благоговейном страхе прошептал Тихоня Филпот.

- Каким грехам ты предавался, сын мой? - печально и нараспев произнес Проныра.

- Я крал конфеты, святой отец... И забывал молиться. И еще я... я ругался.

- Ругался?! - загремел Фоксер. - А ну повтори, что смел произнести язык твой!

- Я... я говорил, что наш учитель... старый дурак, - пролепетал Тихоня.

- Ты был прав, сын мой... Что еще?

- Все, святой отец.

- Прочтешь двести сорок девять молитв по четкам, четыреста семьдесят раз «Отче наш» и триста тридцать два раза «Богородицу». Ну, будь послушным мальчиком и молись за меня. Иди. Господь с тобою, дитя мое.

С этими словами Фоксер закрыл ставенку перед носом изумленного Тихони.

Поворачиваясь к другому окошку, Проныра задел рукою какую-то коробочку. Это была табакерка отца Хэнефина, единственное его утешение в душной исповедальне, где он часами сидел, выслушивая повести о печалях и прегрешениях своих прихожан. Неловкими пальцами Фоксер открыл наконец крышечку. Пока он стряхивал приставшие к ней крошки обратно в коробочку, душистый крепкий запах наполнил полумрак исповедальни. Он поднял ставенку зарешеченного окошка, за которым сидел Куни, заложил в нос понюшку и прижался ухом к холодной чугунной решетке.

Снаружи послышались шаги. Выглянув, Фоксер увидел отца Хэнефина. Священник медленно прошел по выложенному мрамором проходу между дальними скамьями, повернулся и пошел обратно, не опуская требника, повернутого к свету горевших перед алтарем Пресвятой Девы свечей.

- Отец Хэнефин, - прошептал Фоксер Хитрому. Потом повернулся к окошку, за которым сидел Филпот, и шепнул: - Тихо, не то пропали.

Мерные шаги не утихали. Высоко над головами мальчишек бился в окна над хорами ветер, скользил, стеная, по черепичной крыше, постукивал расшатавшимися плитками; иногда в голос ветра вплетались вздохи священника и открытые глубокие гласные его молитв Gaudeamus Domine; Domine, Domine meo[7].

- Он говорит с Пречистой Девой, - прошелестел Хитрый на ухо Проныре Фоксеру.

- Он говорит с Пречистой Девой, - едва слышно повторил Фоксер Филпоту.

- Аминь, - выдохнул священник и опустился на колени перед алтарем, где недвижно сияли свечи, отражаясь в начищенной до блеска латуни.

Выглядывая из своего укрытия, один из мальчишек опрокинул табакерку, и ее содержимое высыпалось на колени Фоксеру. В носу его защекотало. Целую минуту он корчился в муках, зажимая рот, потом не выдержал и оглушительно чихнул. Священник изумленно оглянулся. Фоксер задержал дыхание, но это не помогло, и он опять чихнул. Когда он чихнул в третий раз, священник уже не сомневался, откуда исходит звук.

- Выходите! - сказал он громко. - Выходите оттуда!

Когда, еле передвигая ноги, преступники вышли из трех отсеков исповедальни, он снова скомандовал:

- Подите сюда!

Натыкаясь на скамейки, прячась друг за друга, толкаясь и бросая друг другу укоризненные взгляды, мальчишки подошли к священнику.

- Что вы там делали? - спросил он Фоксера.

- Я их исповедовал, святой отец, - трясущимися губами произнес Фоксер и загородился рукой, словно ожидая удара.

С минуту священник пристально смотрел на него, а потом спросил: