Обратившись лицом к самому себе, искусство занялось самоанализом. Деятели искусства отказались от каких бы то ни было попыток объяснить чувственный мир или отобразить его. Поскольку абсурд жизни XX века неизменно шел нога в ногу с самыми диковинными экспериментами в области искусства, последнему не оставалось ничего иного, как разложить себя на составные части, показав, что в попытках постичь реальность изначально заложен обман и что невозможно вообще сказать что–то.
В целях переоценки искусства некоторые его деятели сделали искусство предметом своих исследований. Они устранили из своего творчества все, что могло иметь отношение к миру, в надежде, что их взгляд прояснится и что они доберутся до «основ». В то время как физики уменьшили свой мир до размера субатомных частиц, деятели искусст — [240] ва свели свой к линиям, цвету, форме, ритму и тембру — количественным показателям, которые предшествуют идее и стоят за всеми ощущениями. Бог умер, и все символы физики и геометрии сместились к центру полотна. Василий Кандинский увидел в этих символах изображение нового духовного идеала:
Художники XX столетия обратились к чистым цветам, простым геометрическим формам или разбросанным как будто в совершенно случайном порядке красочным пятнам, какие можно видеть на полотнах Джексона Поллока.
На сценических подмостках театр абсурда стал обходиться без начала, середины и конца действия, а также перетасовал последовательность и смысл слов.
Авангардный джаз и классическая музыка не оставили камня на камне от старых понятий гармонии и ритма, обратившись к чистому звуку, существующему вне мелодии и формы.
Люди искусства стали интересоваться самой материей искусства, первичным взаимодействием органов чувств с волнами света и звука.[241]
Культура китча, кэмпа и коллажа
Мне на самом деле жаль людей, которые считают, что такие вещи, как мыльницы, зеркала или бутылки из–под кока–колы, уродливы и никчемны потому, что они окружают людей на протяжении всего дня.
Некоторые деятели искусства XX века были великими ловкачами, которые поставили перед собой цель стереть все грани и различия между святым и мирским, прекрасным и уродливым, высоким и низким. В результате в искусстве появилось течение, которое отвергало саму идею искусства.
В 1914 году Марсель Дюшам задал тон этому направлению, начав продавать обычные предметы как произведения искусства, которые он называл «готовыми вещами». Однажды Дюшам зашел в скобяную лавку, купил металлическую подставку для сушки бутылок и просто поставил на ней свою подпись, превратив тем самым эту подставку из потребительского товаре в «произведение искусства». В другой раз он приобрел лопату для расчистки снега, надписал ее и назвал «Перед сломанной рукой». Художники–коллажисты, такие как Роберт Раушенберг, подхватили идеи Дюшама, начав использовать самые обычные предметы, например газетные вырезки или автомобильные шины, в качестве элементов своих произведений. Джон Кейдж включил в свою музыку звуки повседневной жизни. Энди Уорхол представлял всем знакомое изоб — [242] ражение этикетки с консервной банки или какой–нибудь популярной личности и повторял его до тех пор, пока мы не начинали видеть это изображение, подобно розе Гертруды Стайн, в новом свете — быть может, как некую икону религии материализма.
Подобно дуракам–мудрецам, эти деятели искусства воспринимали XX столетие с простодушием и удивлением, а порой относились к нему как к полному абсурду.
Подобно клоунам и шутникам, они рассматривали все происходящее вокруг как объект либо забавы, либо насмешки.