Безумные затеи Ферапонта Ивановича

Они бегом пересекли ее наискось к углу квартала, завернули и, пройдя шагом еще полквартала, подошли к низенькой двери, над которой нависала, как козырек, огромная вывеска.

— Кто? — послышался голос из-за двери, и чья-то рука легла с той стороны на крючок.

— Шевро, — тихо сказал высокий.

— Я закупил партию, — ответили из-за двери, и она раскрылась. Они вошли. Запахом свежего хлеба был насыщен воздух помещения, и могучая теплота исходила от огромной печи, занимавшей половину комнаты. За печыо виднелся свет. Все трое прошли туда. Это было узкое и длинное подобие комнаты без окон. Стояла деревянная кровать с брошенным на нее полушубком, стол и несколько табуреток. Тускло горела керосиновая лампа. Огромные тени причудливо искажались, надломленные сводчатым потолком.

— Ну, — спросил открывший им дверь полный лысый человек в толстовке.

— Сопротивлялся... — сказал человек в борчатке.

Все трое замолчали.

— Это — с вами? — спросил хозяин.

— Вот. — Человек в борчатке положил на стол смятую, затасканную тетрадку.

— Возьмите табуретки, — сказал в толстовке, сел и, раскрывши тетрадь, слегка вывернул фитиль лампы. Трое склонились над столом.

— Что ж это? — с тревогой сказал в толстовке, перелистав тетрадь, — это совсем не то: здесь о глазах что-то! Чертежи... рисунки...

Его товарищи еще больше нагнулись к тетрадке, чуть не стукнувшись головами.

— А ну... — сказал третий, самый маленький из них, и голос его перехватило от волненья, так что он не мог продолжать.

— Читать? — робко взглянув на человека в толстовке, сказал он.

— А ну его. Куда к черту! — ответил человек в толстовке, свертывая в трубочку тетрадь и выпуская веером из-под большого пальца ее страницы. — Надо по-нашему: выводы! должны же здесь быть выводы! А ну, Александр, смотрите в конец.

Человек в борчатке взял рукопись из рук товарища и начал просматривать.

— Вот, наверное, — сказал он: «итак»...

— А, — «и т а к» — правильно! Раз «и т а к», значит то, что нам нужно, — рассмеялся он. — А ну, читайте, товарищ, вот как раз с этого «и т а к».

Он еще больше вывернул фитиль.

Человек в борчатке стал читать:

«...Итак, коснувшись физиологии органов чувств, мы установили аналогию между звуком и светом. Воспользуемся этой аналогией для наших рассуждений. Звук есть осознаваемое нами раздражение концевых аппаратов слухового нерва. Причиной этого раздражения мы считаем колебания, возникающие в звучащем теле. Когда число колебаний в секунду становится очень велико, ухо перестает воспринимать их, так же, как и колебания чересчур медленные. Низшая граница — 20 колебаний в секунду, высшая — около 40 тысяч. Колебания менее быстрые, чем 20 в секунду, и более быстрые, чем 40 тысяч, перестают быть звуком для нашего уха. Но это установлено приблизительно. Различных степеней тонкости слуха бесчисленное множество. Это хорошо известно каждому. Известно, например, что люди вообще-то с хорошим слухом не могут услышать сверчка или мышиного писка (Это звуки — частых колебаний). Несомненно, существуют люди, которые улавливают звуковые колебания ниже 20 в секунду и выше 40 тысяч. Вряд ли можно сомневаться и в том, что путем соответствующих условий и «упражнения» можно для очень многих из нас добиться тех же результатов. Во всяком случае, этот факт отмечен в житейском обиходе: «Вы знаете, моя девочка уж второй год занимается музыкой и, представьте, у нее очень развился слух!». Трудно сказать, от чего этот несомненный факт больше зависит: оттого ли, что создается привычная концентрация внимания на звуковых ощущениях, т. е. получается, так сказать, избирательное внимание или же от каких-то (может быть, молекулярных) изменений в самом воспринимающем аппарате. Для того, чтобы расширить границы колебаний, воспринимаемых, как звук, т. е. попросту говоря, для того, чтобы утончить свой слух, очень важно устранить все слишком сильные влияния на органы слуха. А жизнь, особенно жизнь большого города с его грохотом, полна этими влияниями. Слуховой нерв ежеминутно грубо травматизируется, в этом большая беда.

Человек, простоявший несколько часов на колокольне в пасхальную ночь, долгое время после этою не годится в качестве слушателя и ценителя скрипки. Один офицер, переживший осаду Осовца немцами, рассказывал, что когда, наконец, он покинул железобетонный каземат, непрерывно гудевший и содрогавшийся от канонады, то долго после этого его забавляло то обстоятельство, что шагах в десяти от гармониста он не слышал звуков гармошки, и ему казалось, что солдат делает только вид, что играет... Мы все знаем, какое значение имеет для четкости нашего восприятия фон. На «фоне» тишины до нас доходят такие звуки, которые мы не улавливаем в шумной обстановке.

Я нарочно, пожалуй, даже из педагогических соображений, остановился так много на звуке, потому что заметил, что люди, незнакомые с учением о свете и звуке, а также с физиологией органов чувств, легче усваивают все вышеприведенные рассуждения применительно к звукам.

Теперь мне легко будет перебросить короткий мост к рассуждениям о свете.