Безумный лес

Годы углубляют, очищают, крепят их чувство. Что-то неуловимо патриархальное и добротное ощущаю я всегда, когда в кабинете Станку появляется его сын, врач по профессии, весьма своеобразный и даровитый писатель — Хория Станку с женой-юристкой и двумя смышлеными мальчиками… Дед и не пытается скрывать привязанность к внукам. Он шутит с детьми, и лицо его с точеным прямым носом, холодными глазами и надменным выражением губ резко меняется. Добрея, оно стареет. Я внезапно вижу крестьянина, уставшего от работы и преодоления препятствий, мечтательного и грустного. Такими были и его предки — батраки, сызмала как бы впряженные в неповоротливую и тяжелую телегу жизни.

— Самое главное для нас, коммунистов, сохранить мир на земле, спасти наших потомков от гибели, которую готовит им атомная война. Мы уже прожили свою жизнь, но они, наши дети, внуки, должны быть счастливы. Нет цели значительнее, нежели эта, — говорит Станку, гладя большой рукой артиста головку меньшего внука. — Все, что стоит на пути к миру, надо беспощадно убирать.

В весенний вечер 1969 года, незадолго до моего отъезда из Бухареста, мы потеряли ощущение времени, увлекшись размышлениями о будущем и о необходимости борьбы за него.

Мир. Он начинается в нас, наших семьях, в творчестве, в любом добром созидании. Ни один творец не хочет разрушения того, что создано его мыслью, энергией, руками.

Когда бы мы ни встретились со Станку, я как бы продолжаю неоконченный разговор. А расставаясь, чувствую, что многое осталось недосказанным.

В Захарии Станку счастливо соединились талант, ум и высокая культура духа.

Сжигающая его творческая неудовлетворенность собой, поиски свидетельствуют, что не иссякнет в нем никогда источник тепла и света, без которых писатель бесплоден.

Как ваятеля нельзя понять, не ознакомившись с его скульптурой, так писатель не открывается до конца, если не вглядеться, не вникнуть душевно в его произведения. Один из примеров тому «Безумный лес» — могучая книга о людях разных, противоречивых, о судьбах мучительных, трагических, как сама жизнь прежней Румынии.

Хотя в наши дни «Безумный лес» стал уже романом недавней истории, он нисколько не теряет значимости. Истинно художественное, острое по психологическому рисунку и красоте произведение сохраняет свою неувядаемую силу. Такие книги входят в фонд постоянных ценностей всей мировой литературы.

Галина Серебрякова

БЕЗУМНЫЙ ЛЕС

I

Дядюшка Тоне смотрит на меня искоса. Я тоже смотрю на него, но открыто. Смотрю прямо в лицо. От моего взгляда не ускользает, как постарел дядюшка за те годы, что мы не виделись. Еще больше поседели усы. Он их уже не подстригает. Не холит. И они торчат спутанными метелками. Лоб его, и прежде вечно нахмуренный, теперь весь в морщинах. Еще больше обвисли дряблые щеки. Блестит каплями пота макушка. Бедняга! Он начал лысеть. Теперь он еще больше похож на свою мать, мою суровую бабку из Кырломану. Но у той глаза до сих пор ясные и молодые. Она еще может разглядеть ястреба, кружащего высоко в небе. Когда приходится штопать или шить, бабка сама вдевает нитку в иголку. О дрожи в руках нет и речи. От ее затрещин можно спятить. Я не был у нее с прошлого года… Карие глаза дядюшки Тоне, недобрые и глубоко запавшие, смотрят устало, взгляд их помутнел. Всякий раз, когда приходится проверять счета, он вытаскивает из кармана и напяливает на нос очки. Очки сидят криво. И он таращит глаза сквозь мутные, покрытые пылью и грязью стеклышки, пока на лбу его не выступает пот.

Мы долго молча глядим друг на друга. Он — враждебно. Я, по обыкновению, с нежностью. Наконец это нам надоедает, и я, не переступая порога, одолеваемый робостью и смущением, решаюсь поклониться и пожелать дядюшке доброго здоровья. Дядюшка не отвечает. Даже глазом не моргнул в ответ. Собравшись с духом, я крещу языком нёбо и вхожу в трактир. Однако по-прежнему держусь поближе к двери. В комнату, хоть по натуре я не робок, пройти не осмеливаюсь.

Несмотря на скупость и собачий нрав, которые давно стали притчей во языцех, дядюшка Тоне мне дорог. Я знаю, что чем-то похож и на него и на бабку со стороны матери. Я вообще похож на многих своих предков. Я открывают в себе — даже в большей мере, чем мне бы хотелось и почти всегда неожиданно, — разные черты этой породы, вспыльчивой и жестокой, буйной и неуравновешенной. Порою кажется, что во мне хранятся остатки улыбок, не израсходованных ими, крохи радостей, которые им не довелось испытать, следы неотмщенных унижений, неутешенных страданий и капли жгучих, невыплаканных слез. За все, что выпало на долю моим предкам, тем, которых уже нет в живых, я собираюсь отплатить сполна. Чего бы мне это ни стоило, я сдержу слезы, которые могут вдруг навернуться на глаза. Я не терплю сострадания, не хочу прослыть нытиком. До сих пор мне это удавалось. Я ни у кого не вызывал жалости. Надеюсь, так будет и впредь.