Безумный поклонник Бодлера

– Ты поняла? – говорил он на бегу. – Там прослушки. Иначе как бы Седой узнал, что Мамаев его сдал? Он тут же приехал убивать Серегу! И заставил перед смертью мне позвонить. То-то мне голос Мамая не понравился. Кстати, Седой снова оставил стихи. На вот, читай!

Лев сел за руль и, тронувшись с места, протянул мне листок. Я выдернула у Володи из рук очередную страницу и начала вслух читать:

Падаль

Душа моя, забыть возможно ль нам и надо ль
Видение недавних дней —
У тропки гнусную разваленную падаль
На жестком ложе из кремней?

Задравши ноги вверх, как девка-потаскуха,

Вспотев от похоти, она
Зловонно-гнойное выпячивала брюхо
До наглости оголена.

На солнечном жару дохлятина варилась,

Как будто только для того,
Чтобы сторицею Природе возвратилось
Расторгнутое естество.

И небо видело, что этот гордый остов

Раскрылся пышно, как цветок,
И вонь, как если бы смердело сто погостов,
Вас чуть не сваливала с ног.

Над чревом треснувшим кружился рой мушиный

И черная личинок рать
Ползла густой струей из вспученной брюшины
Лохмотья плоти пожирать.

Все это волнами ходило и дышало,

Потрескивая иногда;
И тело множилось, и жило, и дрожало,
И распадалось навсегда.

Созвучий странных полн был этот мир вонючий

Журчаньем ветерка иль вод,
Иль шорохом зерна, когда тихонько в кучи
Оно из веялки течет.

И формы зыбились – так марево колышет

Набросок смутный, как во сне.
И лишь по памяти рука его допишет
На позабытом полотне.

А сука у скалы, косясь на нас со злости,

Пустившись было наутек,
Встревоженно ждала, чтоб отодрать от кости
Свой облюбованный кусок.

Нет, все-таки и вам не избежать распада,

Заразы, гноя и гнилья.
Звезда моих очей, души моей лампада,
Вам, ангел мой и страсть моя!

Да, мразью станете и вы, царица граций,

Когда, вкусив святых даров,
Начнете гнить на глиняном матраце,
Из свежих трав надев покров.

Но сонмищу червей прожорливых шепните

Целующих, как буравы,
Что сохранил я суть и облик вашей плоти,
Когда распались прахом вы[13].

– Лиричное послание, ничего не скажешь, – невесело усмехнулся Левченко, поддавая газу. – Это похоже на неприкрытую угрозу в наш адрес.

– В мой адрес, – поправила я. – Мне показалось, что стихи адресованы даме.

– Вот чертов придурок! – в сердцах хлопнул ладонью по рулю Вовка.

– Дай цветок.

Свободной рукой приятель вынул из кармана ветровки металлический кружок и протянул мне. Я впилась глазами в лицо горгоны, ожидая увидеть изменения в его выражении. И не ошиблась. Медуза смотрела испуганно и страшно. Глаза ее были расширены, уголки приоткрытого рта опущены вниз. Вынув два уже имеющихся мака, я пристроила к ним третий и приложила к руке то, что получилось.

– Миленький браслетик, – покосился на меня друг детства. – Если кто-нибудь спросит, откуда он у тебя, – отвечай, что я подарил.

– С чего бы это? – хмыкнула я.

– Кира, включи голову! Ты собираешь его фрагменты с мест преступлений. Если тебя задержат, у полиции непременно возникнет вопрос – как они к тебе попали. И вот тогда прошу тебя, Кира, говори, что эти маки тебе все, до единого, подарил я. Пусть лучше меня посадят. Куда теперь поворачивать?

Чуть не выронив часть браслета от резкого торможения, я мотнула челкой.

– Сейчас направо. На втором светофоре держись левее, а потом все время прямо.

Убрала три скрепленных между собой мака в сумку и, глядя на проносящиеся за окном деревья, распорядилась:

– Здесь притормози. Мы приехали.