Безумство храбрых. Бог, мистер Глен и Юрий Коробцов(изд.1971)

Обычно исповедь принимал один из священников. Мы знали троих, и все они были добрыми стариками — в чем бы ты ни сознался, они говорили: «Молись, бог простит». Но иногда исповедовал главный монастырский наставник — отец Бруно. Его боялись все. Он не просто выслушивал исповедь, а вел строгий допрос, часто доводя воспитанников до слез. А обычное «молись, бог простит» он произносил так, что у человека не оставалось никакой надежды на прощение. Раньше я, как и все, боялся попасть на исповедь к отцу Бруно, но на этот раз я хотел, чтобы меня выслушал именно он. Я хотел, чтобы меня строго спрашивали и заставили подробно рассказать про каждый мой самый маленький грех. Сегодня я жаждал исповеди до конца.

И бог внял моей просьбе — я попал на исповедь к отцу Бруно. Я узнал его по скрипучему голосу, когда из-за занавески раздалось:

— Чего сопишь? Говори.

— Я грешен… Я грешен, — заторопился я. — Я донес на товарища. Но я сделал это, не желая ему зла. Я думал…

— Погоди! — последовал приказ из-за занавески. — Почему ты так странно говоришь?

Я не сразу понял вопрос и, решив, что я говорил непонятно, начал снова.

Но он прервал меня новым вопросом:

— Ты не француз?

«Ах, вот в чем дело!» — подумал я и радостно сообщил:

— Я русский… Русский…

И тогда случилось невероятное — отец Бруно отдернул занавеску и стал меня рассматривать. Из темноты исповедальни на меня уставились удивленные, недобрые глаза. Потом занавеска задернулась, и я услышал:

— Ты, русский негодяй, пришел не исповедоваться, а искать себе заступника. А богу мерзки твои проделки. Придешь, когда душа твоя будет открытой богу и чистой. Иди.

Меня парализовал дикий страх. За все годы, прожитые в приюте и здесь, я не знал случая, когда исповедь была бы отвергнута! Как теперь жить, если бог отверг меня со всеми моими муками и с моей последней верой в него? К кому идти? Что делать? Удавиться, как сделал этой зимой один монастырский монах? Броситься в реку? Раз я отвергнут богом, то уже не важно, что самоубийство — грех…

Я просидел в пустой монастырской церкви, пока меня не прогнал оттуда монах, который пришел мыть пол.

Дни самого радостного праздника Христова воскресенья стали для меня мучительной казнью, которой, казалось, не будет конца. Все воспитанники коллежа уехали — кто домой, кто в гости к окрестным крестьянам. На всем этаже один я, не раздеваясь, лежал в своей комнате. Три дня я ничего не ел, только пил воду из-под крана.

Вернулся Поль. Он вошел в комнату, посмотрел на меня вытаращенными глазами и стремительно убежал. Вскоре в комнату ворвался доктор Рамбье. В открытых дверях остановился перепуганный Поль.

Доктор Рамбье схватил меня за руку, посмотрел мне в лицо и, обернувшись к Полю, сказал:

— Дурак кривоносый, он жив. Пошел вон отсюда!

Захлопнув дверь, доктор Рамбье присел ко мне на кровать и спросил:

— Ты болен?

Я с трудом пошевелил головой.

— На тебе лица нет. Что случилось?

Еле ворочая языком, я рассказал ему об отвергнутой исповеди.

— Ну и дурак же ты!— почти радостно воскликнул доктор Рамбье.— Отец Бруно — это еще не бог, а ты — дурак. — Совершенно неожиданно доктор Рамбье стал смеяться:— Представляю себе его физиономию, когда он узнал, что ты русский. В общем, считай, что твоя исповедь принята. Это говорю тебе я. Как говорится, молись, и бог простит. — Он внезапно умолк, пристально глядя на меня, а затем сказал:— Но я понимаю, как тебе трудно у нас. Я подумаю о тебе, не зря же я назвался твоим отцом — Рамбье никогда не забывает о сделанных ему услугах. Смирись со всем, что случилось, вставай и иди в столовую. Бог тебя не оставит в заботах своих.

Так еще раз моим утешителем стал не бог и даже не духовный наставник, а Палач, доктор Рамбье.

В саду вовсю бушевала весна. На кустах сирени набухшие почки были точно покрыты коричневым лаком. На тополях горланили грачи. В лицо плескался теплый и нежный ветер, пахнувший сырой землей. Я медленно шел по аллее, пересеченной солнечными полосами, и это было как медленное возвращение в жизнь.

Продолжались пасхальные каникулы. В жилом блоке шел ремонт. Нас с Полем поселили в одной из комнат канцелярии. Поль целыми днями валялся в постели, а я с утра до вечера болтался в саду.

Однажды я задремал на солнышке возле канцелярии и не заметил, как из аллеи вынырнула легковая машина доктора Рамбье. Она остановилась в нескольких шагах от меня, и из нее вылезли доктор Рамбье и молодой мужчина в легком светло-сером пиджаке и кремовых брюках, с желтым портфелем.

— А вот как раз и он, — показывая на меня, сказал своему спутнику доктор Рамбье.

Я встал и поклонился.

— Здравствуй, Юри, — добродушно улыбаясь, приветствовал меня Рамбье. — Познакомься. Это господин Джон.

Я поклонился ему, и молодой, очень красивый мужчина ответил мне белозубой улыбкой.

— Юрий, значит? Прекрасно! — сказал он на плохом французском языке. — Я слышал, у тебя неприятности?

— Так я уезжаю, — сказал ему Рамбье. — Машина приедет в четыре часа.

— Да, да, как условились, — рассеянно отозвался господин Джон, бесцеремонно разглядывая меня.

Рамбье помахал нам рукой, влез в машину и уехал.