Безумство Мазарини

25 Сарай в Чаячьей бухте Пятница, 18 августа 2000, 01:17 Лагерь на диком полуострове, остров Морнезе

В большой палатке все спали, я же и в эту ночь не мог уснуть — обдумывал информацию, собранную за день.

С одной стороны, все свидетели — няня, этот журналист, бабушка — были уверены, что мой отец умер. Но есть и другие факты: тело утопленника, найденное десять дней спустя, молчание Тьерри и Брижит, а главное — позавчера я встретил отца! Несомненным этот факт был только для меня, но он заставлял переосмыслить всю проблему, вывернув ее наизнанку. Все свидетельства сходились в одном: мой отец был героем, страстно увлеченным и очень хорошим человеком, просто необыкновенным. Настолько, что вполне был способен инсценировать собственную смерть.

Чтобы иметь возможность скрыться.

В конце концов, все выглядит логично. Журналист сказал, что отец не мог доверять никому, даже собственному шурину. Ему угрожали тогда, угрожают и сейчас, доказательством тому — оскверненная могила.

Мой отец жив, но он в опасности. Он притворился мертвым, чтобы обмануть преследователей. Все сходится.

Я ворочался в спальнике, слушая, как кто-то из мальчиков все время надрывно кашляет.

Вечером я долго разговаривал с Мади и Арманом. Они меня выслушали, надавали советов, особенно Мади, но объяснить все противоречия и помочь отцу не мог никто, кроме меня. Я чувствовал, что необходим ему. Прямо сейчас.

Теперь мне было ясно, что бродяга не имеет никакого отношения к сбежавшим из крепости заключенным — он слишком старый и вообще разгуливает, не скрываясь. Беглец, которого ищет вся полиция Западной Франции, так бы себя не вел. И он сказал: «Я знаю, где твой отец».

Каким же я был идиотом!

Испугался, сбежал, а ведь, похоже, этот человек — та самая ниточка, что может привести меня к отцу. Надо его найти. На туристическом острове вряд ли много опустившихся типов вроде него. Он наверняка примелькался, тот журналист из «Островитянина» не может не знать бродягу.

Я прикидывал, как распределить время. Всю вторую половину предстоящего дня у нас парусная школа, оттуда не смоешься. Может, притвориться, что заболел, плохо себя чувствую? Но тогда отец Дюваль будет за мной присматривать. Нет, это плохая стратегия, самый верный способ привлечь к себе внимание, а мне высовываться нельзя. Остается утро. К десяти часам весь лагерь идет на пляж, но до этого времени все более или менее спокойно: встаем кто когда, завтракаем, умываемся, наводим порядок, моем посуду, бездельничаем. Если повезет, мое отсутствие останется незамеченным, Мади с Арманом меня прикроют.

Надо встать пораньше, тогда будет пара свободных часов, никто меня не засечет. Но действовать придется как можно быстрее. Завтра приезжают Тьерри и Брижит, и тогда улизнуть будет невозможно.

Оба с самого начала врали мне обо всем.

Сегодня утром я должен собрать улики и найти отца.

Завтра будет слишком поздно!

Завтра… Черт! Завтра же 19 августа, мой день рождения, мне исполняется шестнадцать!

Мой день рождения… Внезапно цепочка совпадений показалась мне еще более странной: появление отца, приезд опекунов, оскверненная могила, бродяга, который хотел со мной поговорить. И все накануне моего шестнадцатилетия. Как будто эти события подстроил, замыслил, организовал некто всемогущий с неведомой мне целью.

До двух часов ночи я проворочался в полусне. Перед глазами возникали фотографии солнечного застолья в развалинах аббатства и кадры фильма, в котором происходило то же самое.

В конце концов сон победил.

Глаза саднило от пыли. Я смотрел вверх, на сидящих вокруг стола огромных взрослых. Лиц я не видел — только много ног. Голые ноги. Юбки. Шорты. Рука моего отца потянулась ко мне. Я узнал ее по обручальному кольцу на безымянном пальце, совсем простому серебряному кольцу. У мамы было такое же. Одно из последних воспоминаний о ней — ее рука с обручальным кольцом в ту ночь, когда она пришла поговорить со мной, а потом разбилась на машине. Папина рука трепала мои волосы. Я смеялся. Это было приятно.

Внезапно картинка обернулась кошмаром, вместо смеха послышались крики.

Я ничего не понимал, не хотел этого слышать, затыкал уши. Но папина рука никуда не делась, с ней было спокойнее. Она держала мою маленькую ладонь и будто говорила: все это неважно, пусть взрослые спорят. Потом пальцы стали медленно разжиматься, и я закричал. Мне показалось, что я погружаюсь в землю.

Стол удалялся от меня, крики делались глуше. Теперь я держался только за один папин палец, а тот выскальзывал и в конце концов вывернулся из моей руки. Я падал в бездонный колодец. Все было кончено. Последнее, что осталось в памяти, — рука отца, обхватившая стакан с вином. Я проснулся в поту. Было три часа ночи.