Безутешная плоть

– Это только из-за того, что он боится. – Она берет еще ложку каши. – Раньше он их завязывал. Он просто не хочет сегодня в школу. Поэтому не помнит, как это делать. Он не хочет, чтобы у него болел живот. Мама, из-за учительницы тоже болит живот, потому что она все время бьет детей.

Кузина кладет на красную сосиску салфетку и заворачивает ее в пищевую пленку с таким видом, как будто слишком поглощена этим занятием, чтобы слушать. Через секунду она, потрясенная, кладет бутерброд на стол.

– Бьет? Малышей?

– В Германии это незаконно, – говорит двоюродный зять.

Похоже, кузина вот-вот разрыдается, и ты опять перестаешь ее понимать. Рыдать (или почти рыдать) в присутствии первоклашки – тошнотворное проявление жуткого женского естества. Тебе совершенно не хочется тратить энергию на сострадание по поводу мелких телесных наказаний. Женщин Зимбабве такое не пугает. А вот твоя кузина, пожив сначала в Англии, а затем в Европе, ослабела. Защита диплома по политологии в Лондонской экономической школе, потом еще одного режиссерского в Гамбурге, возвращение в Зимбабве, где никому не нужны ни ее дипломы, ни она сама со своими дипломами, – все только усилило ее странности. Зимбабвийские женщины, напоминаешь ты себе, умеют отгонять то, что нужно отогнать. Они кричат от горя и катаются по земле. Идут на войну. Глушат пациентов успокоительными, чтобы выдвинуться. И у них получается. А если нет, зимбабвийка просто переключается на другое. Голова вот-вот лопнет от мыслей, ты рада, что встреча с Трейси и ее результат – спокойствие – доказывают, что ты настоящая зимбабвийка. Ты подавляешь позыв жалости к кузине, которая, несмотря на все образование и идеалы, никогда ничего не добьется. Ньяша не отсюда. Как и ее муж, она симпатичный импортный товар. Впервые в жизни ты чувствуешь себя на голову выше.

Ньяша подходит к Панаше и прижимает его голову к животу, как будто думает, что малыш будет в безопасности, только если окажется внутри. Мальчику, который сидит за столом, неудобно, но он терпит.

– Наше прошлое научило нас понимать, что инстинкты легко превращаются в зверство, – говорит зять. – Мы знаем, что это нужно останавливать, пока не началось. Мы не позволяем учителям бить детей наших граждан. Никому не позволено бить детей.

– А как же они учат детей? – спрашиваешь ты. – Как они чему-то учатся?

Кузина, которую в подростковом возрасте жестоко лупил отец, закрывает глаза.

– Ты боишься учительницу? – спрашивает она сына, опять открывая глаза и обводя глазами кухню.

Мальчик качает головой. Слеза, навернувшаяся на веко, падает ему на губу.

– Нет, боишься, – не унимается Анесу, накладывая себе в молоко меда. – Во вторник ты плакал на крикетном поле.

Слезы у Панаше капают быстрее.

– Скажи маме! – приказывает Анесу. – Скажи маме и папе, почему ты не любишь учительницу.

Ньяша и Леон обмениваются взглядами.

– Тамбудзай, что у вас здесь за общество? – спрашивает зять. – Что за страну вы строите, если дети растут в страхе?

– Не страх, – отвечаешь ты. – Мы дисциплинированны. Мы почти всегда знаем, как себя вести. И знаем, как этому научить.

– Она на меня ругается. – Слезы Панаше сильнее текут по щекам. – Если я не понимаю, она называет меня дураком. Дурак, почему ты не понимаешь? И бьет всех детей.

– Она тебя бьет? – спрашивает кузина. – И, в порядке уточнения, – поворачивается она к мужу, – здешний закон тоже такое запрещает.

– Ну, если закон и есть, то он, похоже, не делает все незаконным, – усмехается Леон и пальцами начинает выстукивать по столу ритм своей любимой песни Фелы Кути.

– Один раз. Один раз да, – спокойно объясняет Анесу. – Один раз ударила.

– Один мальчик обкакался, мама, – давится твой племянник. – Учительница его ударила. Шлангом. Солин обкакался. Так плохо пахло. Учительница ударила его, и Колин обкакался, потому что учительница его ударила!

Теперь слезы тихо текут по щекам Ньяши.

– Миролюбивая страна, – бормочет она.

Ты киваешь двоюродному зятю.

– В которой живут сплошь миролюбивые люди, – продолжает Ньяша, то ли не обращая на тебя внимания, то ли действительно не заметив. – Мы каждый день читаем о таком в газетах. Мне страшно помыслить, что делают с детьми в других странах.

Ты наливаешь себе кофе, думая о том, что маленькая семья воспринимает все слишком эмоционально, слишком всерьез относится ко многим ценностям, пропагандируемым вестернами, а это… ну, простовато.

– Сдирают с них кожу, если они нашкодили, – вдруг заявляет Леон. – И делают из нее модные сумочки для генеральских жен. Вот что они будут делать, когда перестанут быть миролюбивыми.

Ньяша смотрит на Леона, но тот упорствует:

– Да, я это сказал. Я должен это говорить, потому что я немец, я знаю. Такое уже делали.

– Он шутит, Панаше! – восклицает Анесу после паузы и наклоняется к безутешному брату. – Он просто пошутил, так ведь, папа? Никто ничего не делает из детской кожи.

– Не переживай. – Ньяша капает меда в теплое молоко Панаше и подносит ему ко рту.

Малыш с силой стискивает губы.