Безвидный свет. Введение в изучение восточносирийской христианской мистической традиции

Рачение же свойственно сынам²⁰¹, которые опытно познали, что они призваны уподобиться своему Отцу и стать с Ним одним²⁰². Оно есть некое совершенное приятие²⁰³, претерпевание, относящееся к измерению высшему, нежели аскетическое усердие, вызванное любовью²⁰⁴, – всепоглощающее желание зрения красоты Божией²⁰⁵, которое освобождает от всякого иного желания²⁰⁶, поскольку этим видением сила естественного влечения души изменяется в желание Бога²⁰⁷. Одним словом, оно есть мистическое совершенство любви²⁰⁸. Собственно, именно к нему прилагается символика опьянения²⁰⁹ и возгорения²¹⁰, поскольку именно оно делает саму любовь по-настоящему пламенной²¹¹, хотя огонь рачения должен распространяться в мирном состоянии исступления и единения²¹².

Большинство этих черт, приписываемых Иоанном Дальятским любви и рачению, можно найти в текстах сирийской версии Макария²¹³. Некоторые из них также встречаются, как мы увидим, у Григория Нисского, но ввиду постоянного и прямого влияния²¹⁴ Макария на Иоанна Дальятского (о чем у нас еще будет возможность поговорить), именно в сочинениях Макария нужно прежде всего искать источник этих понятий.

Хотя Макарий²¹⁵ и не делает явно выраженного различия между любовью и рачением²¹⁶, употребление им этих двух терминов показывает тем не менее, что он придает каждому из них вполне определенный смысл.

Любовь (ḥubbā) для него особенным образом связана с соблюдением заповедей²¹⁷. Вот почему она находится среди добродетельных деяний²¹⁸ или связана с ними²¹⁹. Но она не является плодом одного только человеческого усилия, поскольку она есть дар Господа²²⁰ и, в частности, Его постоянное присутствие в сердце и помыслах²²¹. Именно благодаря ее возгорению (reṯḥā)²²² можно с легкостью соблюдать заповеди Божии²²³. Впрочем, как кажется, в развитии любви под действием благодати²²⁴ существуют степени²²⁵ – от простого возгорения (или пыла) в делании добродетелей, через ежедневно увлекающую²²⁶ «духовную любовь»²²⁷, к «любви небесной»²²⁸, возженной божественным огнем²²⁹, которая поглощает²³⁰ вкусивших ее²³¹ и соединяет их с Господом²³². Отметим здесь, что, даже если любовь, согласно Макарию, фундаментальным образом связана с деланием заповедей и добродетелей и с направленностью душевной воли к Богу²³³, вполне естественным представляется ее пребывание в человеке даже до момента мистического единения, которое связано с рачением²³⁴; ведь слово ḥubbā (любовь) у Макария имеет все значения новозаветной ἀγάπη и, как он напоминает (цитируя 1 Ин. 4:8.16), «[Сам] Бог есть ḥubbā». Термин ḥubbā действительно является передачей слова ἀγάπη при переводе Библии и греческого Макария²³⁵, тогда как термином reḥmṯā (рачение) переводится в этих текстах слово ἔρως²³⁶.

О рачении сирийский Макарий говорит, что оно поглощает²³⁷, побеждает²³⁸, пленяет²³⁹, – как это мы видели и у Иоанна Дальятского, который настаивает на том, что оно есть воспринимаемый и полностью претерпеваемый дар. Для Макария оно также есть неутолимое²⁴⁰ желание²⁴¹, вызываемое действием Святого Духа²⁴², жажда пития, которым является оно само²⁴³, и опьянение²⁴⁴ сияющей красотой божественной природы²⁴⁵. Итак, для Макария рачение, по-видимому, это собственно мистическая любовь, которой свойственно желание единения с Божеством, тогда как любовь – это главным образом ревностная отдача себя и приведение своей воли в соответствие с волей Возлюбленного.

Однако весьма знаменательно, что сирийский Макарий²⁴⁶ связывает божественный огонь исключительно с любовью, а не с рачением²⁴⁷. Напомним по этому поводу, что у него, как кажется, существует тесная связь между рачением и высшей степенью любви, которая является ее расцветом (то есть «небесной любовью» или даже просто «духовной любовью»²⁴⁸), – связь, которой могло бы объясняться отличие в этом аспекте с Иоанном Дальятским, обычно связывающим огонь с рачением. Также напомним, что для Иоанна огонь не является неотделимым от рачения элементом, поскольку он утверждает, что на своей высшей степени рачение больше не обладает свойством огня пылать. Как бы то ни было, связи между Иоанном Дальятским и Макарием в том, что касается в целом темы любви и рачения, можно проследить достаточно четко.

У Иосифа Хаззайи мы встречаем употребление терминов, аналогичных любви и рачению, но менее ясно выраженных, чем у Иоанна Дальятского. У него любовь также есть одна из добродетелей²⁴⁹, в то время как пламенное рачение характерно для дара созерцания бестелесных²⁵⁰. Однако еще выше располагается понятие «совершенная любовь»²⁵¹: хотя в другом месте Иосиф и говорит, что на духовной степени (то есть, согласно ему, степени, которая находится выше созерцания бестелесных²⁵²) «душа преисполняется любви и рачения Бога»²⁵³, но на самом деле для него, как и для сирийского Макария, существует связь между рачением и совершенной любовью: «Для любви естественно пылать рачением»²⁵⁴.