Безвозвратно утраченная леворукость

Томек Фиалковский познакомился с Малгосей метр восемьдесят пять вот каким образом: она принесла в редакцию «Знака» (где он был важной фигурой) рецензию на именно тогда изданную «Игру на промедление» Януша Андермана. Рецензию приняли к печати, но так вышло, что сразу после этого поляк стал папой Римским, потом нахлынула «Солидарность»[22] объявили военное положение, начались забастовки и заседания Круглого стола[23], Польша обрела независимость — и в нагромождении всех этих исторических событий никому не было дела до Малгосиной рецензии. В дальних уголках редакции на улице Сенной, а может, как раз во время переезда в Дворек Ловчий она куда-то подевалась. Малгося, впрочем, тоже куда-то подевалась. Защитила магистерскую работу («Мотив дома в творчестве Бергмана») и безвозвратно покинула город. Ее роман с Фиалковским, хоть и бурный, в итоге получится коротким и закончился, в сущности, неизвестно почему. Злые языки говорят разное. Одни злые языки говорят, что он пересказал ей — дословно, как ему свойственно, — на одну книгу или на один фильм больше, чем следовало. Другие злые языки говорят, что в блюдо из риса она добавляла слишком много индийского шафрана и этот чертовски желтый рис, который она ему подавала, повергал Фиалковского в глубокую депрессию. Те, кто теперь может видеть Сталю и Фиалковского идущими вместе на обед или в книжный магазин, поговаривают, что роман закончился, как заканчиваются все романы, а все романы, как известно, заканчиваются тем, что героиня в один прекрасный день сбегает с русским офицером. Похоже (есть свидетели), героиня и этого романа сбежала с русским офицером. Она уехала с ним туда, куда в те времена героини романов уезжали с русскими офицерами. То есть в Легницу, в гарнизон Советской армии.

Я иду по тонущим в ослепительном блеске, или в непроглядной тьме, или в зимнем дожде закоулкам Старого Города, и каждый раз, когда в туманной перспективе вижу высокую, щуплую и длинноволосую женскую фигуру, мое сердце начинает колотиться, потому что я думаю: она вернулась. Но сердце мое, хоть и крайне часто, но колотится всегда напрасно. Часто — потому что в мире сейчас неслыханно много неслыханно высоких, неслыханно молодых и вдобавок практически не покачивающихся женщин. Словно последнее дамское поколение родившихся под конец последнего раздела Польши по какому-то Божьему капризу оказалось наделено импонирующей статностью и уверенностью движений. А в прежние времена высокие, больше метра восьмидесяти девушки попадались редко и даже в лодочках на низком каблуке чувствовали себя неуверенно.

Турович не от мира сего

Если бы я сказал: больше всего в Шефе меня восхищает то, что он полвека с лишним курил в огромных количествах самые крепкие сигареты, — это было бы преувеличением, но совсем небольшим. Ведь все-таки есть нечто глубоко отрадное в том факте, что в ужасные времена здоровой пищи и всеобъемлющего санитарного фашизма гонимые повсюду курильщики могут найти опору в авторитете Ежи Туровича[24]. Вот почему на редакционных собраниях я имею привычку садиться прямо напротив Него и, едущая коллег, ритуально расхваливающих новые номера «Тыгодника Повшехного»[25], жду, когда же Он, погруженный в упорядочивание своих записок, закурит. Когда Шеф закуривает, закуриваю и я (тогда мы даже прикуриваем друг у друга), и в тени выдыхаемых им клубов вдохновляющего дыма я курю себе беззаботно, потому что знаю: никто на меня не набросится. Даже Зюта Хеннелева. Увы, со временем Шеф под влиянием странных чудачеств, которых у него, разумеется, как у каждого великого человека, хватает, начал ограничивать и даже скрывать курение.