Безымянная слава

— У тебя пренеприятная комсомольская черта — непременно втягивать человека в политический спор, — со своей обычной ускользающей улыбкой ответил Сальский, взглянул на часы и заторопился: — Бегу домой!.. Что касается нашего разговора, то продолжение последует при случае.

Продолжение следовало чуть ли не ежедневно. Степан пришел на газетную работу в начале того периода, когда газеты начинали осваивать тематику социалистического строительства. В редакциях этому противостояли вкусы старых журналистов, их взгляд на читателя, как на взрослого ребенка, на газету, как на орган информации прежде всего, на информацию, как на легкое, забавное, устрашающее или щекочущее чтиво. Старые, опытные мастера журналистики, особенно короли и волки репортажа, встречали новую тематику воплями о гибели газеты. А молодые газетчики, формировавшиеся в советское время, зная запросы, требования читательской массы, не всегда, далеко не всегда, могли дать должный отпор воинственным королям. Не хватало умения и не хватало уверенности, что заметка о пуске крохотной вагранки на механическом заводе важнее раздутого отчета о суде над шулером из местного казино.

Секретарь редакции Пальмин пропускал хозяйственную хронику Степана, профсоюзные новости Гаркуши и заводскую информацию Одуванчика скрепя сердце. Наткнувшись на цифру, на технический термин, он кряхтел, фыркал и гмыкал, вымарывал, не жалея чернил, и, отправив в набор эту казенщину, эту муть, этот канцелярский бред, как он выражался, уравновешивал газетную полосу усиленной дозой курортных новостей и городских происшествий.

— Ну, хотя бы это будет читаться, — бормотал он, просматривая «семечки», как в редакции именовалась подобная информация.

— Наш материал не для чтения, слышишь, Степка? — подмигивал Одуванчик. — Черные букашки на белой бумажке. Поздравляю!

— Плевать! — вполголоса отвечал Степан, мрачнея.

На редкость работоспособный и довольно грамотный человек, недоучившийся студент Харьковского университета, Пальмин знал, что требуется от газеты, но сердцем был с той газетой, которую покупают на улице; качество газеты он определял выручкой мальчишек-газетчиков. Приезжая пестрая курортная толпа, равнодушная к местным интересам, по его невысказанному, надежно припрятанному мнению, была непререкаемым судьей «Маяка». Усиливающийся приток писем рабочих и служащих в редакцию оставлял его равнодушным.

— Еще сто строчек в воскресном номере тю-тю, — меланхолически отметил Пальмин, приготовив к отправке в набор статью Степана.

— Почему тю-тю? — спросил автор, продолжая писать, но чувствуя, что пушки вновь заряжены и фитили дымятся.

— Кому интересен размазанный на сто строчек план борьбы с филлоксерой?

— Это нужный материал.

— Мы говорим на разных языках, Киреев. Я говорю, что это неинтересно, а ты отвечаешь, что это нужно. Ты уверен, что «интересно» и «нужно» эквивалентны, равноценны?

— Да, по-моему, если материал нужен, значит, он интересен.

— Открытие! — хмыкнул Нурин и послал Степану воздушный поцелуй.

— Нужно, чтобы план борьбы с филлоксерой прочитали в нашем округе, и его прочитают, — настаивал Степан. — Борьбу с филлоксерой надо начать одновременно на всех виноградниках. Наша газета должна бороться за это.

— Сдаюсь! — Пальмин поднял руки. — Так и быть, попытаемся спасти виноградники от филлоксеры и погубим филлоксерой газету. Кухарки уже покупают «Маяк» вместо наждачной бумаги для чистки ножей и вилок. Обходится гораздо дешевле.

— Ну, пока в газете достаточно чепухи на нэпманский вкус! — рубанул Степан.

Вскочил Нурин; он стал клюквенно-красным, глаза выкатились, обвисшие щеки затряслись.

— Вы каждый день жрете хлеб благодаря нэпачам! — взвизгнул он. — Наш верблюд пока плетется только потому, что филлоксера сидит на одном горбу. Но вы с Наумовым посадите ее и на другой горб. И верблюд подохнет, слышите!

— Брешешь, старый черт! — вступил в спор Гаркуша. — Сколько «Маяка» берет улица? Пятьсот… ну, шестьсот экземпляров. А подписка уже дала семь тысяч экземпляров. Нехай закроется нэпач.

— А кто дает объявления? — продолжал бушевать Нурин. — И разве ты удержишь подписку на наждачной бумаге? Будут выписывать «Правду» и «Известия», а не профиллоксерный «Маяк». Киреев должен это понять. И он понимает, но прикидывается простачком, потому что в его блокноте всегда много филлоксеры.

— Довольно истерики! — простер руки Пальмин. — Филлоксера, конечно, тоже нужна, и о новых заказах для «Красного судостроителя» тоже нужно, но…

— Но всему свое время и свое количество строчек, слышите, Киреев? — развивал наступление Нурин. — Это безобразие, когда филлоксера гадит воскресный номер! Читатель хочет интересной информации, и «Маяк» обязан ее дать, иначе каюк ему и каюк вам.