Безымянная слава

Как только Наумов ввел правило перепечатывать на машинке решительно весь материал, идущий в набор, Степан потребовал, чтобы машинистка писала его материал с копией, складывал копии в свой письменный стол, чтобы просмотреть их еще и еще раз, вдруг поставить на полях вопросительный знак и броситься проверять сомнительную деталь, дату, цифру. Он поднял ночью с постели Шмырева, чтобы упрекнуть его:

— Вы чуть-чуть не подвели газету. В проекте постановления о коммуне имени Карла Маркса вместо сельсовета «Балчугский» указан сельсовет «Баландинский», который находится на другом краю округа.

— Спасибо… Исправим, — смиренно ответил Шмырев.

Степан научился собирать и хранить постановления и резолюции, планы города, карты районов, записи с фамилиями сотрудников учреждений. По примеру Нурина, он завел так называемый колдунчик для выверенных фамилий и адресов, и еще один — для важнейших статистических данных по округу и Черноморску, и еще один, и еще… Тот путь к точности, который потребовал у Нурина двух десятилетий, был пройден Степаном за месяцы, потому что страх перед ошибкой был оборотной стороной его любви к газете.

На «вороньих обеднях» братья-разбойники продолжали перетряхивать анекдоты об опечатках и посмеиваться над ними, как над безобидными пустяками, а он, упрямый, упорный, делал свое дело. Пришло время, когда Степан смог уверенно сказать, что в подавляющем большинстве случаев его информация совершенно точна. Фамилии, географические названия, цифровые данные выверены, сроки не сокращены и не растянуты против реальных, обстоятельства поставлены в единственно правильную связь, значение какого-либо события, начинания не преувеличено и не преуменьшено. Это сама жизнь водила его пером.

Одним из трофеев победы Степана над материалом и над самим собой — трофеем, никем не замеченным, — было то, что Пальмин стал отправлять его заметки в типографию не читая, разве что пробежав самые интересные по-читательски.

Началом суровой школы точности, созданной для себя самим Степаном, послужила история с записной книжкой Нурина и поход на улицу Марата № 12 — поход, каждый шаг которого был отягчен стыдом…

Это была второстепенная улица в нагорной части города, круто идущая вверх, почти недоступная колесам, настолько тихая, безлюдная, что пешеходы рассматривали друг друга с удивлением. Зажатая между высокими оградами, сложенными из серого и шоколадного ракушечника, она казалась узкой каменной щелью с голубой извилистой лентой неба над головой. Почти все дома спрятались за камнем оград. Над оградами, на фоне неба, четко рисовались ветви деревьев, усыпанные темными узелками набухших почек. Такие улицы кажутся бесконечными, особенно в том случае, если неизвестен дом № 12 и неизвестно, чем кончится посещение инженера-строителя Стрельникова.

Наконец — неожиданный прорыв в глухой линии оград, высокая кованая решетка копьями вверх на гранитном фундаменте, квадратный двор-сквер с асфальтированными дорожками, охватившими сухую чашу фонтана, по-весеннему тусклый газон, несколько акаций и в глубине двора одноэтажный дом с высокой черепичной крышей и широким крыльцом, уходящим в сводчатую нишу-лоджию.

Никого не встретив, Степан прошел через двор, поднялся на крыльцо и увидел пришпиленный кнопками над звонком квадратик тонкого картона с заботливо выведенной надписью: «П. В. Стрельников». Отяжелевшей рукой Степан повернул вентиль старомодного звонка «Прошу повернуть».

Ждать пришлось недолго. Открыл сам хозяин:

— Что угодно?

— Я к вам, товарищ Стрельников.

— Прошу.

Степан очутился в светлой передней лицом к лицу с инженером Петром Васильевичем Стрельниковым. Хозяин внимательно, с благожелательной улыбкой смотрел на гостя, гость — на хозяина. Хозяин был из тех мужчин, которых с первого же взгляда называют красавцами, которые знают это и знают, что это правда. Статный, несмотря на свои уже немолодые годы, он мог бы сойти за молодого человека, если бы не проседь в бородке-лопатке и в длинных волосах, зачесанных назад, если бы не умиротворенность и взвешенность движений. Подчиняясь духу времени, требовавшего исключительной простоты в одежде, он носил толстовку, по толстовку, замечательно сшитую из прекрасного сукна, и сандалии, но сандалии из шевро. За всем этим легко угадывался сюртук или фрак, белая накрахмаленная рубашка и галстук, ждавшие своего часа. Впоследствии, описывая Стрельникова в разговоре с Одуванчиком, Степан назвал его бархатным. Он двигался и говорил медленно, не скупясь на бархатистые, умело выделенные нотки, причем ого речь была живой и окрашенной, жестикулировал сдержанно и мягко, улыбался снисходительно. Его лицо становилось сухим, даже жестковатым, лишь только исчезала улыбка. Впрочем, это случалось редко. Он знал, что обаятельная улыбка является одним из его преимуществ, и не отказывался от нее.