Безымянное имя. Избранное XXI. Книга стихотворений

В довоенном цирке деревянном, где легко сбываются мечты,
пели «а я еду за туманом» – и цвели бумажные цветы.
Партия с правительством решили вырастить лозу на пустыре,
у социализма на вершине, на чумном заброшенном дворе.
Господи, откуда знать тогда нам, как легко стирают в пыль года
всё, за что платили чистоганом тот, что молод, та, что молода!
Если и не знали, что ж такого – жаль, бессонны времени труды.
Чёрный конь Никиты Кочакова!.. Новака летящие пуды!..
В золоте и газе мавританки! Дромадеров тягостная прыть!
А по клеткам дышат минотавры, и нельзя вчерашнее забыть.
Вот я – стихоплёт-девятиклассник,
                              высшим смыслом крепок, сердцем чист,
то ль подгузник, то ль уже подрясник,
                              рок-н-ролл сбивается на твист,
кучка слабонервных идеалов плюс коктейль конюшни с кабаком,
круговерть икаров и дедалов, пахнущих вином и табаком,
запах травоядных и опилок, маленького сердца грозный стук,
циркового купола обмылок, выси галактический тюндюк[5]

,ощущенье силы и простора посреди советской голытьбы,
и на постаменте командора – статный стан министра Кулюйпы.
Я дружу с поэтами, весёлый, никогда я не был – где Босфор?..
Объявляют в цирковую школу юных конных варваров набор.
Полстолетья из щелей задуло – скудости простительная грусть.
Время вас одело и обуло. В общем-то – обуло… Да и пусть.
Из минкульта сытые холопы строго бдят, куда растет лоза:
нежный профиль мальчика Телёпы, лошади кровавые глаза,
вздох листвы – и небесами мая зачарован мир на полчаса,
вспухнет под камчою кыз-куумая[6] алая на теле полоса,
замирает Чуйская долина, но полвека длится этот сон —
юные взлетают лебедино и трепещет музыка «Чолпон»!..

Небо их под куполом манило, жаждой славы мучило и жгло

тех, кого вскормило и – споило это золотое ремесло.
Как они случайны и мгновенны – жизни человеческие! – тьма,
мальчики и девочки арены, юная Киргизия сама…
Что потом случилось с ними всеми – о, куда арены алый круг
распрямило и швырнуло время, и поводья вырвало из рук?
Как, не слыша праведного гула в чёрной запредельной высоте,
в мастерской художника Джамбула, на его умолкнувшем холсте,
юной, распластавшись на мольберте, умирала в синей тишине
та, что стала прахом раньше смерти
                              и спилась в затерянной стране.
Сумрачным районным декадансом рысь твоих коней оборвалась,
время поглумилось над пространством,
                              выпросталась тройственная связь,
где под звёздной чёрною рекою, тайной плоти распалив сердца,
клоунесса тонкою рукою обнимает сына и отца,
старятся юнцы, гниёт эпоха, зло идет по курсу за добро —
профиль молодого скомороха, фас у фаллоса политбюро…
Журналист состарится, уедет навсегда, на вечную войну,
где земное солнце долго светит, в ближнюю восточную страну,
бедный, там трясущиеся пейсы гладит, не спросив у стариков,
с Македонцем доходили ль персы до его синайских берегов.
Помнит ли о юности в Союзе, улицей Дзержинкою рожден,
выставив короткорылый «Узи», как правозащитный микрофон?..
А в ответ, вся в небесах Шагала, на метле, прекрасная, летит
цирковая юная шалава, вечности оживший трансвестит!..
Не сорвись, любимая, с небесной скользкой и нечистой высоты,
жизнь тебе дарована над бездной – если это ты. Но вдруг – не ты?
Вслед нам строгий Пётр и кроткий Павел смотрят, с губ срывается:
– Почто,
Господи, почто ты нас оставил?!..

Но безмолвен купол шапито.