Безымянные тюльпаны. О великих узниках Карлага (сборник)

«14 марта 1938 года я была арестована. 10 апреля 1938 года была осуждена Особым совещанием как член семьи изменника Родины на пять лет исправительно-трудовых лагерей. Срок наказания отбывала в Акмолинском отделении Карлага НКВД. Личное дело за № 257462. По отбытии срока с 1943 года по 1945 год была оставлена на работе в системе Карлага НКВД как вольнонаемная сотрудница. В бытность мою в заключении и в дальнейшем юридически я была оформлена киномехаником. Я честно и серьезно относилась к своей работе, доказательством этого может служить то обстоятельство, что я любовно все эти годы выполняла также работу зав. клубом и радиомонтера, отдавая этому делу по 16–20 часов в сутки, обслуживая вольнонаемный состав отделения и зону.

В 1945 году я получила право уволиться и выехать в гор. Александров Ивановской обл. На моем попечении находится сын 10 лет. Я хочу воспитать своего сына полезным членом советского общества.

Желание быть в глазах своего сына незапятнанным человеком, глубокое сознание моей полной невиновности, горячее желание быть совершенно свободным гражданином своей Родины дают мне право обратиться к Вам с ходатайством о снятии с меня судимости. 1.XII. 1946 г.

(Л. Бабицкая)».

Однако ей понадобилось еще 10 лет, чтобы ее дело было пересмотрено и с нее сняли судимость. Возвратясь в Москву, она добивается и полной реабилитации Бориса Яковлевича Бабицкого. В этом ей помогает ее «милый друг», первый муж Анатолий Дмитриевич Головня, который сохранил дружбу с ней до самой кончины. Человек творческий, он добился больших успехов в кино. В 1947 году за фильм «Адмирал Нахимов» он получил Сталинскую премию первой степени, в 1950 году за фильм «Жуковский» — Сталинскую премию второй степени. А.Д. Головня стал заслуженным деятелем искусств РСФСР, Героем Социалистического Труда. Он получил почетный приз Международного кинофестиваля в Венеции.

Любовь Васильевна радовалась успехам первой ее любви — Анатолия Головни. Она прожила в Москве до 1982 года. На 77-м году жизни ее не стало. Рассказывая людям о своей лагерной жизни в Казахстане, она часто вспоминала выстрел в тумане офицера НКВД, его малодушие, это живое самоубийство… Она сама после этого случая никогда не помышляла о суициде. Жизнь была дороже, прекраснее, несмотря на ее тернистые дороги…

Глава двадцатая А жить приходится здесь

Он писал далее тогда, когда болел. Он даже лучше писал, когда болел. Все печали жизни поднимались со дна души и туманили его больные близорукие глаза. И слезы выкатывались из них и надрывно стучали по белой бумаге, размывая в грязные водянистые пятна написанное. Он потом еле разбирал собственные строки:

Мне в провалах судьбы
Одинаково жутко
От покорства толпы
И гордыни рассудка…

Вы уже, наверное, по стихам догадались, о ком я начал писать? Конечно же, о Науме Коржавине, который волею подручных советского диктатора Сталина 20 декабря 1947 года был арестован в общежитии Московского литературного института. Спустя 55 лет, в 2002 году, на Лубянке Коржавину впервые покажут его следственное дело. И он найдет в нем стихи, за которые так волнительно сильно пострадал, попав в ссылку в Сибирь, а затем переехав в Караганду, где «надо всегда спешить», где «многие так на ходу умрут, не зная, что значит жить»…

Ах, эти давно забытые строчки, стихи лесенкой, ведущей не на Парнас, а прямо в глухую сибирскую тайгу, покрытую застывшими шапками снега, в одиноко стоящий холодный дом — барак на окраине деревни Чумаково Новосибирской области, где мерзнут до лиловой красноты руки и лицо, где волки воют от тоски безысходной и пугающего бледнолуния по долгим зимним ночам.