Беззвездное море

Кубик упал той стороной вверх, на которой выгравирован ключ, но вот вопрос, в чем же предназначение ключа: в том, чтобы открыть, или в том, чтобы запереть. Поднявшись с места, Закери обнаруживает, что стоит на ногах прочнее, чем ожидал. Глянув в дверь, видит, как в Сердце пол, медлительно и тяжко ворочая камнями, залечивает, заращивает свои раны. Потом следует за Хранителем, задержавшись по пути у одного из шкафов, в котором стоит на полке знакомая на вид банка с плавающей внутри рукой, машущей ему то ли здороваясь, то ли прощаясь, то ли еще с каким-то намерением. Припоминает, что в сумке Мирабель после того, как они сбежали из Клуба коллекционеров, было что-то массивное и тяжелое, не может не задаться вопросом, кому принадлежала рука до того, как ее заспиртовали в банке, и наконец входит в помещение за кабинетом.

Хранитель зажигает лампу, освещая комнату, которая то ли поменьше, чем комната Закери, то ли так заполнена книгами и предметами искусства, что кажется тесной. Даже кровать в углу вся завалена книгами. Книги в два ряда толпятся на полках, занимают все доступные поверхности и еще большую часть пола. Закери озирается в поисках рыжего кота, но тот исчез.

Закери останавливается у полки, занятой тетрадями, точно такими же, как та, что осталась на письменном столе. На корешках у них значатся имена. Лин, Грейс, Аша, Этьен. Многими из имен помечена не одна тетрадь. За несколькими Сивиями следуют ряды перекликающихся между собой Мирабелей.

Закери поворачивается к Хранителю, который все еще зажигает тут и там лампы, чтобы спросить его о тетрадях, но вопрос застывает у него на губах.

На стене висит большая картина.

Первая его мысль, что это не картина, а зеркало, потому что на ней он, Закери, но когда он импульсивно делает к ней шаг, изображение остается недвижным, и при этом сходство схвачено так верно и с такими подробностями, что кажется, будто тот Закери, что на картине, тоже должен дышать.

Это портрет в натуральную величину. Нарисованный Закери стоит нос к носу с оригиналом в тех же замшевых ботинках, в тех же синих в полоску пижамных штанах, которые на картине каким-то чудом выглядят прилично и элегантно. Только там он с голым торсом и в одной руке, опущенной, острием вниз держит меч, а в другой, поднятой над головой, – птичье перо.

Дориан стоит чуть позади. Наклонился к уху и что-то ему шепчет. Одной рукой он обнимает Закери за плечи, ладонь смотрит вверх и покрыта пчелами, которые роятся над ней, танцуют на кончиках пальцев. Другая рука вытянута в сторону и обвита цепями, с которых свисают десятки ключей.

Над головами у них парит золотая корона. За короной раскинулось ночное, усыпанное звездами небо.

Написано все это реалистично до дурноты, и еще тошней от того, что грудь Закери распахнута настежь, сердце выставлено на обозрение, фоном сердцу служит звездное небо. Или, может быть, это сердце Дориана. А может быть, это их общее сердце. В любом случае, анатомически правильное вплоть до артерий и аорты, выполнено сердце золотистым металликом, охвачено жарким пламенем и отбрасывает тщательно выписанные блики на пчел, ключи, меч и лица обоих героев.

– Что это? – изумляется Закери.

– Это последняя картина, которую Аллегра здесь написала, – отвечает Хранитель.

– А! Так Аллегра – художница! – И Закери вспоминает подвал Клуба коллекционеров, где по стенам во множестве висели разнообразные виды Гавани. – И когда она это написала?

– Двадцать лет назад.

– Да разве это возможно?

– Странный вопрос для сына ясновидящей.

– Но. – Закери сбивается с ощущением, что он тонет. – Но моя мама не. – И снова умолкает, не договорив. Кто знает, может, его мать это ясно видела, но распространяться не стала. Он сам ее никогда ни о чем таком не расспрашивал.

Его охватывает ощущение еще удивительней, чем то, что было, когда он прочел про себя в “Сладостных печалях”. Удивительней оно, надо полагать, потому, что увидеть себя в мальчике из книги можно лишь с долей уверенности, тогда как то, что он мужчина с картины – факт абсолютный и непреложный.

– Так, значит, вы знали, кто мы, – говорит он, глядя на живописную версию Дориана и припомнив, как внимательно осматривал того Хранитель, когда они с Мирабель приволокли его вниз.

– Я знал вас в лицо, – отвечает Хранитель. – Еще бы не знать, я столько лет видел перед собой это изображение. Я знал, что придет день, когда вы появитесь, но понятия не имел, когда это будет, через месяц, через десятилетие или через века.

– И что, вы были бы здесь, даже если бы это произошло через века? – спрашивает Закери.

– Я уйду отсюда, только когда не станет этого места, мистер Роулинс, – вздыхает Хранитель. – Да переживем его мы оба!

– Что же будет теперь?

– Хотел бы я это знать!

Закери снова рассматривает картину, пчел, меч, золотистое сердце, поначалу избегая смотреть на Дориана, а потом неизбежно притягиваясь к нему взглядом.

– “Однажды он пытался меня убить”, – повторяет он слова Мирабель, сказанные ему на заснеженном тротуаре целую жизнь тому назад, и вспоминает, что она ответила, когда он позже ее об этом спросил.