Беззвездное море

Ты даже не знаешь, зачем ты здесь! – наперебой звучат голоса в его ушах, в его голове. – Ты игрушка в чужих руках…

Его вытягивают на свет, дверь закрывается, приглушая звучание голосов, но они доносятся изнутри и даже продолжают трясти створку, рвутся наружу.

– Помогите мне с этим, – говорит его спаситель и наваливается на дверь, не позволяя ее открыть. Закери моргает, глаза его отвыкли от яркого света, но все-таки он может кое-как разглядеть большой деревянный засов, с которым тот пытается справиться. Он вскакивает на ноги, берется за другой конец тяжеленной перекладины, и вдвоем они вставляют ее в металлические скобы, вделанные по бокам двери.

Теперь дверь надежно закрыта. Закери прислоняется к ней лбом и пытается отдышаться. Массивная резная дверь с каждой секундой кажется ему все более реальной и прочной. Он жив. Он здесь. Это на самом деле.

Глубоко вздохнув, Закери оглядывается вокруг, потом смотрит вверх, и только потом – на того человека, который стоит рядом.

Это пространство – храм. Дверь, которую они закрыли, – одна из четырех, что ведут в открытый внутренний двор, атриум. Он продолжается вверх и вверх ярусами, окружен деревянными лестницами и балконами. В висячих чашах пылает огонь, беспокойный его свет усиливают свечи, вместо подношений расставленные повсюду и роняющие воск на резные алтари, на плечи и отверстые ладони статуй. Длинные полотнища книжных страниц, освобожденных от переплетов, нанизанные на нитки, развеваются над балконами, как флаги.

В этом святилище света Закери Эзра Роулинс и Саймон Джонатан Китинг разглядывают друг друга в изумленном молчании.

Распознать ее среди гостей в масках оказалось проще, чем он ожидал. Завязать разговор. Вызвать интерес. Пригласить в свой номер, забронированный на вымышленное имя.

Он полагал, что она будет вести себя осторожней. Он ожидал от этого вечера много того, что так и не произошло.

На удивление просто оказалось организовать ситуацию. Это сразу его обеспокоило и еще сильней беспокоит теперь, когда они покинули маскарад с его болтовней и музыкой. Право же, не должно это было случиться так просто. Проще простого оказалось опознать ее по пчеле, ключу и мечу, явно надетым напоказ. Ничего не стоило заставить ее разговориться. Легче легкого – привести в номер наверху, где нет свидетелей, разве что город за окном, но тот по уши в собственных заботах, ему все равно.

Все как-то слишком легко, и эта легкость тревожит.

Но теперь ничего уже не поделаешь.

Теперь она стоит у окна, хотя оттуда почти ничего не видно. Стена отеля через дорогу, уголок ночного неба, на котором не видно звезд.

– Вы никогда не задумывались о том, сколько там кроется историй? – спрашивает она, прикладывая палец к стеклу. – Сколько драм разворачивается вокруг нас в этот самый момент? Интересно ведь, правда, какой толщины книга понадобилась бы, чтобы их записать. Целая библиотека, пожалуй, чтобы запечатлеть один вечер на Манхэттене. Час. Минуту.

Тогда он подумал, что она знает, зачем он здесь, вот почему все удалось так легко, и, значит, надо приступать к делу, нечего резину тянуть.

Но все-таки ему еще хочется продолжить эту шараду, еще поиграть эту роль, поносить эту маску.

Он обнаруживает вдруг, что хочет еще с ней поговорить. Вопрос, который она задала, сбивает его с толку. Его и в самом деле не оставляют равнодушным люди, которые живут в этом городе, их жизненные истории. Они роятся вокруг, эти истории, витают над этой улицей, этим кварталом, этой гостиницей. Да и тут, в этой комнате.

Но у него есть работа.

Он делает шаг к ней, на ходу вынимая из кармана свое оружие.

Обернувшись, она смотрит на него с выражением, которое он не может прочесть. Поднимает руку, прижимает ладонь к его щеке.

Он знает, где ее сердце, куда нанести удар. Движение настолько отработано, почти до автоматизма, навык отточен так, что нет нужды даже отвести взгляд от ее глаз, нет нужды и думать об этом, хотя в тот момент полное отсутствие мыслей тревожит его.

И вот дело сделано, и он свободной рукой придерживает ее за спину, чтобы она не упала. Издали, если смотреть на них в окно, все выглядит как любовная сцена, а длинная тонкая игла, пронзающая ей сердце, – это деталь, которую за объятием не разглядеть.

Он ждет, когда у нее перехватит дыхание и остановится сердце.

Но этого не происходит.

Сердце все бьется и бьется. Он чувствует его удары под пальцами, упрямые и настойчивые.

Она продолжает смотреть на него, хотя выражение ее глаз изменилось, и теперь он все понимает. До того она присматривалась к нему, оценивала. Но теперь он взвешен, классифицирован, признан несоответствующим стандарту, и разочарование ее очевидно так же, как кровь, бегущая по ее спине, сквозь его пальцы, как все еще бьющееся под его рукой сердце.

Она вздыхает.

Наклоняется вперед, приникает к нему, вжимает свое бьющееся сердце в его пальцы, и ее дыхание, ее кожа, вся она до такой степени невероятно в его объятиях жива, что ему становится не по себе.