Би-боп

Четверть часа на дорогу, пять минут на парковочные маневры, было уже 21:35. Времени нет уже ни на что, подумал он, глядя на приближающуюся дверь. Ну и пусть, зайдем. Сомневаюсь, что музыканты уже здесь. А если они уже здесь, то все равно слишком рано. Как правило, они начинают самое раннее в десять. В мое время было так. Ну, короче, ничего страшного, подождем. Если они уже здесь. А если нет, ну так послушаем пластинки. Во сколько там мой поезд? В двадцать два пятьдесят восемь? Да?

Дверь высвободила музыку с напором, яростную, поскольку запертую. Могла быть какая-нибудь патока, а был Колтрейн. Когда, едва войдя, получаешь такое прямо в рожу, это потрясает. Симон был потрясен.

Как обычно, Колтрейн проигрывал старую тему. Она едва узнавалась, эта тема. Вот Колтрейн, да, тот был узнаваем, узнаваем среди тысяч, своей манерой так омолаживать вещи, что после него, без него они уже казались мертвыми.

Пораженный Симон слушал это и, слушая, думал то, что он думал всегда: Вот что такое стиль. А у меня? спросил он себя, не имея возможности пройти дальше, столько было народу. Был ли у меня стиль? Во всяком случае, говорили, что был. Да, но между тем что говорили критики и что знал я сам. Короче, инженер шел впереди него.

Симон увидел, как тот завел переговоры с усталой красавицей, которая держала бар. «Держала» — правильное слово. У нее и в самом деле был такой вид, словно она защищала свою осажденную стойку. Симон подумал: Все забито, я уже устал, надо уходить.

Клуб в подвале открыт, сказал инженер. Музыканты приедут только в десять. Что делаем? Симон посмотрел на часы. 21:40. Затем спросил: Сколько ехать отсюда до вокзала? Десять минут, ответил инженер.

Ладно, сказал Симон, спустимся, выпьем по стаканчику, подождем музыкантов, послушаем их полчаса и уедем, как вам такое? О, мне-то годится, ответил инженер, как бы говоря: Я-то что, ведь это для вас. Тогда идем, сказал Симон.

Инженер стал прокладывать путь в толпе, которая, за неимением места у бара, пила стоя, где придется. Затем предстояло толкнуть дверь, спуститься по лестнице, толкнуть другую дверь и войти.

Вот мы и здесь, подумал Симон. Он мог бы подумать: Место приятное. Подумать, как какой угодно любитель джаза, который открывает для себя место, где играют его любимую музыку. Да, он мог бы так подумать. Но Симон был не какой угодно любитель; он был из тех, кто его играет, этот джаз, его играл, его будет играть. Тогда что же он подумал или, точнее, что он почувствовал, открывая для себя обстановку этого клуба, в красных тонах, приятных, но достаточно темных, смягченных светло-красными абажурами маленьких ламп на столиках?

Я не знаю. Он не сумел мне рассказать. Я был ошарашен, сказал он мне. Он позволил инженеру подвести себя, как инвалида, к столику. Он не смотрел вперед. Он смотрел в сторону пустой эстрады. Совсем даже не пустой. Пустой — в смысле без людей. Без него, каковой она и останется.

Зато эстрада была заполнена инструментами. Небольшая, но вся забитая инструментами. Вообще-то маленькая, всего лишь с тремя инструментами. Рояль, контрабас, ударные. Для Симона лучший состав.

Великолепный черный кабинетный рояль. Потертый контрабас с изрядно облупившимся красноватым лаком. Полная ударная установка, набор тарелок и барабанов в зеленых блестках.

Симон стоял и смотрел на рояль.

Он согласился сесть, когда инженер спросил, что он будет пить. Перед ними в ожидании стоял бармен. Персонаж в черно-белом. Выдрессированный Симон чуть не ответил: Только не алкоголь, алкоголь никогда, больше никогда, затем, спохватившись, словно пробуждаясь от промывания мозгов, заказал водку со льдом.

У инженера был довольненький вид. Я сделал все, чтобы ему угодить, подумал он. Симон ничего не говорил. Немного опьянев, даже еще до того, как выпить, он смотрел на рояль. Это от вина за ужином, сказал он себе. Не глядя на других клиентов. Десять — двенадцать соседних столиков.

Все спокойно ожидали. Почти в тишине, один шепот. Инженер смотрел на людей, затем на Симона, затем на людей, с улыбкой на лице, затем на Симона, спрашивая себя: Что бы сказать ему в ожидании выпивки?

Без десяти десять пришли три музыканта. Пришли раньше. Тем лучше, подумал Симон. Черт возьми, подумал он, какие они молодые. Вот они, сказал инженер. Вижу, подумал Симон.

Непринужденные, шутящие, перед тем как приступить. Это, по крайней мере, не изменилось. Это желание всегда перебрасываться шуточками. Которые у джазовых музыкантов извечно отличались дурным вкусом.

Итак, их было трое. Фортепианное трио. Самый прекрасный состав, по мнению Симона. Три молодых парня разной внешности. Пианист: высокий, красивый, в очках, выглядевший как американский ученый и лауреат Нобелевской премии по ядерной физике. Контрабасист: также высокий, но бесшабашный, светловолосый, коротко остриженный. Ударник: низкорослый, коренастый, жгучий брюнет с длинными монгольскими усами. Яркие музыканты.