Библейские чтения: Апостол

– Евангелие, – начал он совершенно серьезным тоном, – я думаю, должно быть на столе у каждого.

– А распятие, конечно, как распятая мысль на кресте, – подхватил Павел.

– Как распятая мысль на кресте, – повторил и Неведомов.

– И наконец Шекспир, – заключил Павел, взглядывая на книгу в дорогом переплете».

«Преображенное православие» не хочет отдавать естественные науки Базарову или воспетому Герценом Карлу Фогту. Отсюда упоминание Неведомова об анатомии, которой он занимается. Забегая вперед, нельзя не сказать, что к рубежу XIX и XX веков просвещенная религиозность сохранилась прежде всего именно в профессорской среде, среди естественников и математиков. Выражение «распятая на кресте мысль» из разговора Вихрова с Неведомовым у Писемского заставляет вспомнить о Шеллинге, а Шекспир – о западных источниках религиозной рефлексии в России XIX века вообще.

Неведомов уйдет в монастырь и затем неожиданно погибнет. Он, правда, не читает Фому Кемпийского, но зато переводит Шекспира и декламирует монолог брата Лоренцо, францисканского монаха из «Ромео и Джульетты», именно как свое profession de foi[35]. «Все предметы в мире различны и все равно прекрасны, и в каждом благодать», – цитирует Неведомов Вихрову шекспировского брата Лоренцо. И тут снова нельзя не вспомнить о мистическом реализме Джузеппе Маццини и о соловьёвском всеединстве.

Однако «преображенное православие» не получилось. Так и не была сформулирована христианская позиция против славянофильского православия, которое становилось всё более рационалистическим и всё больше превращалось в идеологию. «Русский ли бы я был или не русский, но мне всегда и всего важнее правда», – возражает у Писемского Вихров Александру Ивановичу Копнину, образ которого хотя списан Писемским с Катенина, в то же время представляет собой довольно злую карикатуру на славянофила. Вихров утверждает, что не хочет принимать на веру тот факт, что дома в ближайшем городе поджигали поляки. Копнин приходит в ярость, обвиняет Вихрова в космополитизме и заключает свою речь следующей репликой: «Понимаете вы, ваш университет поэтому, внушивший вам такие понятия, предатель! И вы предатель, не правительства вашего, вы хуже того, вы предатель всего русского народа, вы изменник всем нашим инстинктам народным».

Если в юности мистическая и светлая религиозность Вихрова (западника, либерала и почти агностика) противостояла традиционному благочестию его родных, которые «молились без всякого увлечения: сходят в церковь, покланяются там в пояс и в землю, возвратятся домой только несколько усталые, как бы после какого-то чисто физического труда», то теперь она противостоит идеологизированной религиозности славянофилов.

Уже в конце романа Вихров совершает паломничество в Тотский (то ли Толгский, то ли Задонский или Сторожевский – Писемский намеренно оставляет этот вопрос открытым) монастырь и там прикладывается к мощам не названного по имени угодника. «Монах раскрыл немного и самую пелену на мощах, и Вихров увидел довольно темную, как ему показалось, не сухую даже грудь человеческую. Трепет объял его; у него едва достало смелости наклониться и прикоснуться губами к священным останкам». И вспоминается тот трепет, с которым в самом начале «Людей сороковых годов» причащался он Святых Тайн накануне Пасхи. Это, пожалуй, последний из религиозных текстов в романе Писемского, герой которого, напоминаю, так похож на Александра Ивановича Герцена.

Не состоялось и отжило свое и православие официальное, государственное, николаевское. Об этом Писемский говорит в блестящей зарисовке, рассказывая, как бедно одетая дама-старушка жалуется на своего сына, что он «“при мне, при сестрах своих кричит, что Бога нет”. Губернатор-либерал, назначенный после смерти Николая I, возражает ей на это, что винить ей нужно только себя: “Зачем вы его так воспитали?” “Что же я его воспитала? – задается старушка риторическим вопросом. – Я его в гимназии держала…”». А затем, в ответ на реплику губернатора, посоветовавшего ей попросить своего духовника, чтобы тот вразумил ее сына, «с горькой усмешкою» (подчеркивает Писемский!) возражает: «Послушает ли он священника… Коли начальство настоящее (курсив мой. – Г.Ч.) ничего не хочет с ним делать, что же может сделать с ним священник».

Мистичность, отличавшая религиозность образованного человека в России XVIII–XIX веков, сначала основывалась на масонской и одновременно на католической традиции. В этой связи нельзя не вспомнить, что А.Ф.Лабзин переводил как масонскую литературу, так и «Духовную брань» («Combattimento spirituale» католического монаха-театинца Лоренцо Скуполи). Затем наступает эпоха Сен-Мартена и Эккартсгаузена и, наконец, Шеллинга и его последователей, окрашенная в немецкие и, в общем, лютеранские тона, с одной стороны, и с другой – основанная на Фоме Кемпийском, вернее, на книге «De imitatione Christi»[36](как у Александра Одоевского, Огарёва, отчасти – Гоголя).