Библия и меч. Англия и Палестина от бронзового века до Бальфура

Голос Вейцмена был голосом восточного еврейства, не культурный, космополитичный голос Герцля или состоятельных и влиятельных западных евреев, которые до сих пор вели дела с государственными деятелями Запада. Примечательно, что встречи искал Бальфур — из интеллектуальной жажды понять, что лежало за отказом от Восточной Африки. Заслоненный более насущными проблемами на задворках его сознания, оставался мучительно не находящий ответа вопрос. Те евреи, кого он знал лично, евреи из среды ассимилированных реформистов, которые бурно открещивались от самого упоминания Палестины, не хотели, даже если бы могли, объяснить страсти и душевные муки, какие разбередил проект Уганды. Дрейфус, которого он об этом расспрашивал, предложил привести одного своего молодого друга из университета — как образчика «другого еврея» и возможный источник сведений. Характерно для Бальфура, а также показательно в плане его уникального отношения к проблеме Палестины, что он согласился — не из корыстных соображений, чтобы способствовать своей кампании, а скорее в духе жажды знания. Трудно вообразить себе другого политического деятеля, который, как недавно смещенный премьер-министр среди проводимой наспех предвыборной кампании, занялся бы делом, настолько не относящимся к привлечению голосов или к злободневным политическим вопросам.

Однако, как иногда случается, встреча стала исторической. В ходе ее сошлись и на краткое время соединились в своего рода химической реакции Изгнанник и Держава-Посредница. Ни одна из сторон не ждала от нее многого. Бальфур пообещал выделить посетителю пятнадцать минут в штаб-квартире своей кампании в манчестерском отеле. Он слушал более часа. Со своей стороны, Вейцман, который по вполне понятным причинам нервничал при мысли, что на своем шатком английском ему за пятнадцать минут предстоит изложить известному политическому деятелю всю историю и надежды, расколы и подводные течения в движении своего народа, не надеялся ничего добиться. Бальфур, вытянув длинные ноги в ленивой «позе скамьи казначейства», прославленной карикатуристами, спросил, почему сионисты так ожесточенно противятся идее Уганды. Британское правительство, сказал он, действительно стремилось сделать что-то, чтобы облегчить страдания евреев, и проблема тут практическая, а потому требует практического подхода.

В ответ, как вспоминал Вейцман, «я пустился в пространную речь о смысле сионистского движения… что ничто, помимо глубокой религиозной веры, выраженной в современных политических терминах, не способно поддержать жизнь движения и что это вера должна быть основана на Палестине, и только на ней одной. Любое отклонение от Палестины… это… разновидность идолопоклонства. Я добавил, что если бы Моисей пришел на Шестой Сионистский конгресс, когда там принимали резолюцию в пользу комиссии по Уганде, он, без сомнения, снова сломал бы скрижали….

Я старался изо всех сил, подыскивая наименее тяжеловесные выражения… Внезапно я сказал: «Мистер Бальфур, если бы я предложил вам Париж вместо Лондона, вы бы согласились?»

А он выпрямился, посмотрел на меня и ответил: «Но, доктор Вейцман, у нас уже есть Лондон».

«Верно, — сказал я, — но у нас был Иерусалим, когда на месте Лондона было болото».

Откинувшись на спинку кресла, он продолжал пристально смотреть на меня… больше я не видел его до 1914 г.»⁸.

Довод Вейцмана о Палестине как сосредоточии веры, его на удивление справедливая фраза, что отклонение от нее сродни идолопоклонству, навели бы скуку на Джозефа Чемберлена или сбили бы его с толку, но пришлись как нельзя кстати в случае Бальфура. «Бальфур часто мне говорил о том, — писала миссис Дагдейл, — какое впечатление произвел на него тот разговор» и как с того времени он начал понимать, что еврейская разновидность патриотизма никогда не удовлетворится меньшим, чем сама Палестина.

Бальфур понял, что имел в виду Вейцман. Позднее, в годы войны, знакомство возобновилось и стало близким. «Государственный деятель, чье сердце лежит к науке, — сказал Сторрс, — искал отдохновения от партийной рутины в обществе ученого, чье сердце лежало к политике, и первые зерна симпатии были посеяны». Под конец, когда Бальфур лежал при смерти, Вейцман стал единственным человеком, кроме членов семьи, кого к нему допустили. «Они не обменялись ни словом, поскольку Бальфур был очень слаб, а доктора Вейцмана переполняли чувства». Приподняв руку, Бальфур коснулся склоненной головы своего посетителя. В тишине комнаты можно было почувствовать связывавшие их узы⁹.