Библия и мировая культура

Йешайаѓу точно называет время, когда он получил пророческое призвание, и описывает это преобразившее его душу и жизнь событие в 6-й главе своей книги. Это был 742 г. до н. э. — год смерти иудейского царя Уззии: «В год смерти царя Уззии видел я Господа, сидящего на престоле высоком и величественном…» (Ис 6:1). Видение, настигшее Йешайаѓу в Храме, где он молился, было таинственным и ослепительным: он увидел пред престолом Господа огненных шестикрылых серафимов[316], которые возглашали святость Бога, и от этого колебались косяки Храма, а все его пространство наполнилось облаком курений. Душа Йешайаѓу наполнилась страхом, ибо он был обычным, но одновременно очень благочестивым человеком и с детства знал, что смертельно для человека, всегда в чем-то греховного и недостойного, лицезрение Славы Господней: «И сказал я: горе мне! погиб я! ибо я человек с нечистыми устами, и живу среди народа также с нечистыми устами, — и глаза мои видели Царя, Господа Саваофа» (Ис 6:5; СП). Но вот уже несется к пророку один из чудесных огненных вестников — шестикрылый сараф (серафим) с раскаленным углем в руке, который он взял щипцами с жертвенника, посвященного Господу, и очистительным огнем касается его уст: «И коснулся уст моих, и сказал: вот, это коснулось уст твоих, и беззаконие твое удалено от тебя, и грех твой очищен. // И услышал я голос Господа, говорящего: кого Мне послать? И кто пойдет для Нас? И я сказал: вот я, пошли меня» (Ис 6:7–8; СП). Именно эта знаменитая сцена дала толчок творческому воображению А.С. Пушкина, создавшего своего «Пророка» (1826). При этом, конечно же, опираясь на образы пророка Исаии, русский поэт переосмысливает их, но в целом выражает идею, близкую по духу пророческим книгам: пророк (а вслед за ним — поэт) должен идти, исполнившись волей Божьей, чтобы нести эту волю людям:

Духовной жаждою томим,
В пустыне мрачной я влачился,
И шестикрылый серафим
На перепутье мне явился. <…>
И он мне грудь рассек мечом,
И сердце трепетное вынул,
И угль, пылающий огнем,
Во грудь отверстую водвинул.
Как труп в пустыне я лежал,
И Бога глас ко мне воззвал:
«Восстань, пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею Моей,
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей».

Как понимать эту знаменитую сцену пророческого призвания, нарисованную Исаией? Действительно ли пророк увидел Бога, принявшего облик Сидящего на престоле? Ведь по определению увидеть Его нельзя. Несомненно, вся картина — лишь метафора внутреннего преображения, некоего внутреннего видения, недоступного обычному зрению и слуху. Думается, лучше всего это пояснил А. Мень: «Когда совершается внутреннее событие, подобное тому, какое произошло с сыном Амоца в храме, человек пытается найти достаточно емкие образы для того, чтобы поведать об открывшемся. При этой попытке он нуждается в чем-то более многозначном и живом, чем отвлеченные понятия. Именно тогда рождается символический язык мифа, поэмы, иконы. Он не претендует на точное отображение действительности, на роль «модели», а служит тонким мостом от души к душе, от сознания к сознанию. В мире символов вступают в свои права дерзновенное творческое мышление, метафоры, аналогии, минующие законы формальной логики. Символ не придумывается, как холодная аллегория, а рождается целиком в глубине человеческого существа. И подобно тому как сновидения черпают краски из нашего повседневного опыта, так и Откровение обретает те формы, которые дает ему сам человек»[317].

Самое удивительное в сцене пророческого призвания Йешайаѓу — то, что в момент наивысшего мистического экстаза человек ни на мгновение не теряет присутствия духа и даже дерзает предложить себя Богу в соучастники Его деяний: «Вот я, пошли меня!» Это сохранение собственного «я», ощущение дистанции между Божеством и человеческой личностью, активность человеческой воли — главное, что отличает мировидение пророков от крайних форм мистицизма, когда человек стремится полностью раствориться в Божестве (например, индуизм, буддизм).