Библия ядоносного дерева

Рахиль пишет, что мне промыли мозги участники коммунистического заговора. Она совершенно права. Я полностью на стороне школьных учителей и медсестер и не испытываю лояльности по отношению к пластиковой взрывчатке. Родина, какую я назвала бы своей, не стала бы взрывать в далекой борющейся стране гидроэлектростанции и водопроводы, ставя темноту и дизентерию на службу своим идеалам, не закапывала бы мины на ангольских дорогах, по которым везут еду голодающим детям. Мы с комом в горле следили за этой войной, зная, что́ теряем. Еще одно Конго. Еще один потерянный шанс, словно поток отравленной воды катится по Африке, и от этого наши сердца сжимаются в кулак.

Поскольку больше надеяться не на что, мы надеемся на Анголу, ожидая времени, когда прошлое окажется на сносях, а будущее сузится до щели под дверью. Мы зависли на границе со всем скарбом, который мог нам понадобиться на конечном этапе судьбы. Багаж состоял из кушеток, стола и стульев, купленных в Киншасе, собрания книг по сельскому хозяйству и учебных пособий из Бикоки, моего старинного чемодана с «фамильными драгоценностями», спасенными из Киланги. Анатоль сохранил даже глобус, который я подарила ему на нашу свадьбу, — тыкву, раскрашенную мною под пение девятин монахинями. В их странной библиотеке имелся Сент-Экзюпери, но ничего мирского вроде атласа мира, так что пришлось мне работать по памяти. Позднее мои сыновья, словно ученики хироманта, пытались предугадать будущее мира по отрезкам и изгибам рек на этом глобусе, каким-то чудесным образом пережившим и влажность, и наши переезды и который остался невредим, лишь несколько несанкционированных архипелагов серой плесени появилось там и сям в океанах. Анатоль дорожил им и тем удивительным фактом, что я первая сообщила ему, какую форму имеет Земля. А теперь, когда я смотрю на глобус, стоящий у него на столе, меня оторопь берет от того, сколько всего я пропустила в свои восемнадцать лет: Каспийское море, например. Уральские горы, Балканы, Пиренеи — целые горные хребты исчезли во тьме моего невежества. Однако Конго имеет точные очертания и размеры в отличие от Европы и обеих Америк. Видимо, уже тогда я твердо решила дать Африке равный шанс.

Мы все еще те дети, какими были когда-то, с планами, которые держим в тайне даже от самих себя. Анатоль, полагаю, хочет пережить Мобуту и вернуться, когда мы сможем, стоя на земле Конго, сказать: «Мы дома», не ощущая при этом на языке привкуса позолоченных люстр и жгучей горечи голодной смерти. А я, наверное, мечтаю когда-нибудь выйти из дому без клейма «белая» и пройти по милосердной земле рядом с Руфь-Майей, не держащей на меня зла. Я никогда не перестану бороться за равноправие, верить, что жизнь станет все-таки справедливой, — как только мы очистим ее от ошибок временно введенных в заблуждение людей. Эта вера — как малярия, от нее я окончательно не избавилась, она бродит у меня в крови. Я предвкушаю, как наградой будут отмечены доброта и великодушие, и жду, что карающий меч упадет на голову зла, несмотря на годы, когда я качалась в колыбели вознагражденного зла и убитой добродетели. Как только начинаю чувствовать себя изнуренной жизнью, я вдруг вскидываюсь, будто в лихорадке, смотрю на мир и ахаю от того, сколько всего сделано в нем неправильно и как много мне нужно изменить. Наверное, я была слишком похожа на папу, чтобы хотя бы отчасти не стать такой, какой он хотел меня видеть.

Разговорная практика с моими соседями на богатом тональном языке смягчила звучание его голоса в моем восприятии. Теперь я слышу полутона, переливающиеся под поверхностью слов «правильно» и «неправильно». Мы были потрясены тем, сколько различных значений имеют слова на киконго: «бангала» — это и самое дорогое, и самое невыносимое, а также — ядоносное дерево, ядовитый сумах. Каждый раз это слово сбивало пафос проповеди отца, когда он выкрикивал: «Папа Иисус бангала!»