Библия ядоносного дерева

Если бы я могла вернуться в прошлое и преподнести папе один-единственный дар, это было бы простое человеческое облегчение от сознания того, что ты поступал неправильно, однако сумел пережить это и измениться. Бедный отец, он был лишь одним из миллионов людей, которые так и не поняли сути. Вбил в меня веру в справедливость, а потом пропитал насквозь чувством вины, такой душевной му́ки я бы и врагу не пожелала. Но его суровый деспотичный Бог оставил меня навсегда. Я не знаю, как точно назвать то, что пробралось внутрь меня вместо него. Нечто родственное страсти брата Фаулза, наверное, он советовал мне верить во все живое, поскольку оно обновляется ежедневно и ничего не теряет при переводе. Этот Бог не являет себя какими-то особо таинственными способами. Солнце тут встает и садится точно в шесть часов. Гусеница превращается в бабочку, птица выводит потомство в лесу, а зеленое дерево вырастает от семени зеленого дерева. Порой он насылает засуху, за ней следуют ливни, и если я не держу все это в памяти постоянно, то они и не являются для меня карой. Они, можно сказать, — вознаграждение за терпеливость зерна.

Грехи моих отцов не назовешь незначительными. Однако мы продолжаем жить. Как повторяла моя мать, ничто не остается неподвижным, кроме палки, воткнутой в грязь. Я размахиваю руками днем и ночью, когда меня опять настигает горячечный сон: подо мной мили воды, я зависаю над рекой, бесконечно переплывая ее и стараясь сохранить равновесие. Мучительно хочу проснуться и вскоре просыпаюсь: в любви, с кожей, ставшей смуглой от работы под экваториальным солнцем. Я смотрю на четверых своих сыновей с кожей цвета ила у одного, суглинка у второго, дождевой тучи у третьего, глины у четвертого — тут бесконечная палитра цветов их собственных детей — и понимаю, что время полностью стирает белизну.

Ада Прайс

Атланта

— Жаба может умереть от света! — предупредила нас Эмили, выглядывая на улицу в щель между двумя полотнищами задернутой шторы.

Смерть — совместное право жаб и людей. И чего тогда расхаживать с важным видом?

Коллеги по медицинской школе обвиняли меня в цинизме, но они ничего не понимают. Я же — что дитя, оставленное в лесу под деревом. В тот день, стоя среди молодых людей в галстуках, я давала клятву Гиппократа, и волосы у меня на затылке торчали дыбом. Я ждала, что вот-вот меня поразит молния. Кто я такая, чтобы за зарплату вырывать жизнь из пасти природы каждый раз, когда есть хоть полшанса? Клятва Гиппократа, висевшая на моей шее, как стетоскоп, никогда, ни на минуту не могла себя чувствовать в безопасности. Я не способна подписать контракт, согласно которому каждому родившемуся на земле человеческому ребенку гарантировано идеальное здоровье и старость уже при рождении зажата в его маленьком кулачке.

Потеря жизни нежелательна. Аморальна? Не знаю. Наверное, это зависит от того, где ты живешь и какого рода эта смерть. Здесь, где мы настолько утопаем в недоеденных остатках белка, что суем его даже в печенье для домашних животных, стерегущих пустые кресла в наше отсутствие, где платим ворожеям и тренерам по акробатике, чтобы они помогли нам сбросить лишний вес, — да, смерть ребенка от голода аморальна. Но это лишь одно из многих мест на земле. Боюсь, мне пришлось повидать и другие.

Вместимость этого мира для человеческих существ ограничена. История поддерживает равновесие всего, в том числе больших надежд и коротких жизней. Когда Альберт Швейцер, благослови его Господь, прибыл в джунгли, у него были с собой антибактериальные препараты и недавно обретенная, но твердая уверенность в том, что ни один человек не должен умереть молодым. Он был намерен спасать каждого ребенка, полагая, что в этом случае Африка научится рожать меньше детей. Но если в течение миллиона лет местные семьи производили на свет по девять младенцев в расчете, что выживет один, они в любом случае не перестают рожать по девять. Культура — это камень, выпущенный из пращи истории и движимый энергией прошлого. Когда свободный конец пращи отпущен, камень, летящий вперед, — не планирование семьи, а маленькие твердые детские головки. Перенаселенность лишила лесного покрова три четверти поверхности Африки, запустив механизм засух, голода и вероятности исчезновения всех животных, столь обожаемых детьми и зоопарками. Борьба за ресурсы усиливается, и в погоне за ними быстро развивающиеся племена стремятся истребить друг друга. Каждая жизнь, спасенная вакцинацией или продуктовой помощью, оплачивается жизнью, потерянной от голода или войны. Бедная Африка. Ни один другой континент не испытал на себе столь эксцентричной комбинации грабежа и благодеяний со стороны иностранцев. Из сочувствия к дьяволу[140] и к Африке я бросила лекарское ремесло. И стала знахаркой-колдуньей. Моя церковь находится в Рифтовой долине — Восточно-Африканской зоне разломов, которая тянется вдоль восточной границы Конго. Я не езжу туда. Просто изучаю паству на расстоянии.