Библиотека плавательного бассейна

Семнадцатилетний Артур был родом из Стратфорд-Иста. В тот день я ушел из дома до позднего вечера и, обедая со своим старинным другом Джеймсом, едва не проболтался об оставшемся дома мальчишке, но вовремя осекся и выпил еще, сияя от невыразимого удовольствия. Джеймс, между прочим, был врачом, крайне осторожным и здравомыслящим. Он наверняка решил бы, что я сошел с ума, раз оставил дома человека, которого, в сущности, не знаю. Однако в моей упрямой пуританской семье существовала незыблемая традиция доверия, и я, возможно, перенял у матери привычку подвергать прислугу и мойщиков окон испытанию, вводя их в искушение. С удовольствием, хотя и чуть брезгливо, я представлял себе, как Артур, оставшийся один в квартире, пытается охватить умом ее экзотическое великолепие и разглядывает фотографии, сосредоточив внимание, разумеется, на той, уайтхейвенской, где я запечатлен в узеньких плавках и глаза мои скрыты в тени… Я был не способен беспокоиться о той электронной аппаратуре, которая уже стала разменной монетой квартирных краж, да и сомневался, что ценные диски (в том числе рэттловский «Тристан»[1]) придутся Артуру по вкусу. Ему нравилась танцевальная музыка, современные волнующие ритмы, то зажигательные, то проникновенные — подобные тем, что звучали на танцплощадке «Шафта», где я познакомился с ним накануне вечером. 

Когда я вошел, Артур смотрел телевизор. Шторы были задернуты. Пока меня не было, он отыскал где-то старый, почти пришедший в негодность электрический камин, и в квартире стояла страшная жара. Робко улыбнувшись, Артур встал со стула. «Я просто смотрел телевизор», — сказал он. Я снял пиджак, посмотрел на Артура, и меня удивила его наружность. Часто вспоминая те или иные его черты, я упускал из виду общий облик. Мне было интересно, каких трудов стоило ему расчесать волосы так, чтобы они тянулись от лба до затылка тонкими прядями с примерно восемью коротенькими, туго заплетенными косичками на концах. Я поцеловал его, проведя левой рукой между высокими округлыми ягодицами, а правой погладив по затылку. О, эти нежные, постоянно разомкнутые негритянские губы, эти непривычно сухие узелки косичек, которые потрескивали, когда я теребил их пальцами, и казались одновременно безжизненными и способными напрягаться.

Часа в три я проснулся и пошел отлить. Вернувшись в комнату, я еще туго соображал, однако при виде спящего Артура у меня екнуло сердце. При слабом свете лампы, падавшем на подушку, он лежал, неловко высунув руку из-под пухового одеяла — так, будто пытался прикрыть ею глаза. Я сел, осторожно забрался под одеяло и, принявшись внимательно разглядывать Артурово лицо, вновь уловил легкий аромат детского дыхания. Погасив свет, я почувствовал, как он поворачивается ко мне и подсовывает под меня свои огромные ручищи, словно намереваясь куда-то унести. Я обнял его, и он схватился за меня так крепко, точно ему грозила опасность. Лишь несколько раз прошептав слово «малыш», я понял, что он еще спит.

В то лето (последнее и единственное в своем роде) я жил какой-то странной жизнью. Мне удавалось тешить свое самолюбие успехами в сексе — то была счастливая пора, belle époque, — но при этом меня ни на минуту не покидало смутное предчувствие беды, подобное тени от пламени, едва заметно подбирающегося к фотоснимку. Я остался без работы — нет, речь не о трудностях, не о жертве экономического спада и даже, надеюсь, не о статистической единице. Уволился я с умыслом — по крайней мере сознательно. Соблазном послужило то, что я был слишком богат, принадлежал к той немногочисленной части населения, которая и в самом деле владеет почти всем на свете. Меня всегда прельщала перспектива праздной жизни, хотя безделье отнимает много времени.

Почти два года я состоял в штате сотрудников, работавших над Кьюбиттовым «Справочником по архитектуре», грандиозным проектом, осуществлявшимся в атмосфере враждебности и творческого простоя. Редактор дружил с моим оксфордским наставником, а он, обеспокоенный тем, что я начинаю безнаказанно, бездумно прожигать жизнь в барах и клубах, представил себе, как меня засасывает гиблое болото праздности, и замолвил словечко, заодно дав мне один из тех советов, которые, задевая болезненное чувство вины, приобретают силу приказа. Вот почему я был вынужден ежедневно приезжать на Сент-Джеймскую площадь, а потом, сидя в тесном кабинете в глубине редакции и скрывая похмелье под маской погруженности в мучительные эстетские мысли, приводить в надлежащий вид картотечные ящики с материалами исследований.