Библиотекарь

В бункере превосходный письменный стол — натуральный дуб, вековая канцелярская конструкция, обтянутая поверху сукном. Один его угол разбит и выкрошен — я пытался использовать стол как таран и долбил им дверь. Есть настольная лампа с зеленым абажуром. На сукне разложены Книги. Их пока шесть.

Примерно через два «месяца» мне спустили Книгу Силы, всколыхнувшую дикие надежды — бесценный раритет громовского мира не могли просто «похоронить». Я даже отваживался в записках шантажировать тюремщиц, что уничтожу редчайший, вероятно, единственный экземпляр.

Пришли Книги Власти, Смысла, Радости, и я содрогнулся. Неоновый свет померк, и воздух бункера разом окостенел в горле колючим рыбьим хребтом — я понял, ради чего заперт библиотекарь Алексей Вязинцев-Мохов. С небольшими интервалами я получил Книги Ярости и Терпения…

Всякий раз, поднимая заслонку подъемника, я молюсь, чтобы там не оказалось Книги Памяти, хоть и знаю — однажды это произойдет. Такова воля Полины Васильевны Горн.

В ящике стола валялось с десяток шариковых ручек, три простых карандаша и точилка. Кроме прочего, у меня шесть общих тетрадей — четыре в клетку и две в линейку. Одна тетрадь ощипана с конца — поначалу я вел со старухами бурную переписку. И в самый первый раз я подтерся клетчатыми листами из тетради, а потом тюремщицы сжалились и спустили туалетную бумагу.

В первую неделю прислали вату и спирт, расческу и электробритву «Харьков», со следами использования. Под ножами было полно седой, грубой, точно кабаньей, щетины — наверно, старухи подбривали свои гормональные усы.

Я долго не расставался с одеждой, но к концу месяца она насквозь пропахла потом. Я не выдержал и сложил ее в подъемник. Взамен мне дали больничную пижаму, халат и растянутые шерстяные носки.

Для спанья у меня тахта — прочная, довоенная. Вместо подушки — матерчатый валик под голову. Простыни нет, зато имеется серое больничное одеяло. Кроме стола и тахты, в бункере есть кресло. Прекрасное кресло с мягкой спинкой. Правда, оно немного шатко, но это моя вина. Я разбил его о дверь, а затем снова сколотил.

Устройство пищеподъемника не позволяет проникнуть в шахту. О том, чтобы поместиться в самой нише подъемника, вообще речь не идет. Как ни сворачивайся калачиком, места мужчине ростом метр девяносто в ящике размером с духовку нет.

Я внимательно изучил стенки ниши. Она вырезана в цельнометаллическом брусе, который на манер лифта движется внутри шахты. Когда ниша совпадает с заслонкой, та открывается, и я могу достать пищу. В остальное время заслонка хитроумно прижата гранями бруса. Пользуясь Книгой Силы, я чуть отогнул заслонку и увидел за ней глухой металл.

Неоднократно я пробовал ломать стену. За кирпичом начался бетон, и я оставил всякие попытки скоблить его щепкой. Вскоре в моем распоряжении появились маникюрные ножницы, но мне было жаль тупить их. Сейчас ритуал «подкоп» я формально исполняю пластиковой одноразовой ложкой, уже наполовину сточенной.

Мой распорядок прост. Я пишу или читаю Книги — Терпения, Радости — по настроению. Два раза в день я прилежно скребу ложкой стену — делаю подкоп. Поужинав, укладываюсь на тахту и сплю, пока не заскрежещет подъемник.

Я свыкся с видами из «окон». У «ночного проспекта» я обычно читаю. А пишется лучше возле «утреннего Кремля» — там письменный стол. В сути ничего не изменилось с тех пор, как Полина Васильевна Горн впервые привела меня в бункер — бывшее книгохранилище. Тогда я еще мог выходить отсюда…

Я гляжу на унылый пейзаж в деревянной рамке, и передо мной встает берег иной мутной реки со скользкими берегами. Если повернуться к воде спиной, пройти минут десять руслом оврага, то можно подняться к обугленному частоколу. Ничто не напомнит о недавнем поселении, героической обороне сельсовета, крови и смерти. Стал пепелищем сельсовет, а глубокий овраг — братской могилой, навсегда укрывшей тела тринадцати широнинцев и без малого семидесяти читателей-терпил…

Упершись руками в низкий подоконник, словно исподлобья смотрел я, как под надзором хмурых работниц победители уносили с подворья трупы. К вечеру умерли все тяжелораненые — днем стонали, просили пить, метались, а на закате успокоились, затихли. Этих тоже снесли в овраг.

Горн, отпустив денщицу Машу, самостоятельно выпотрошила сумки. В одной обнаружился портрет. Горн с хрустом его взломала, в нетерпении раздавив стекло каблуком. Ударами о стол выбила осколки. Выпала фотография и закружил над полом легкий бумажный листок с надписью «Опечатки»…

В ДОМЕ ПРЕСТАРЕЛЫХ

На следующий вечер «уазик» с красным крестом на борту домчал нас к Дому престарелых. Дороги я не запомнил. Всю ночь и полдня я проспал. Невзрачный облупившийся кузов скрывал вполне комфортабельный салон, оборудованный лежанкой, креслом и откидным табуретом. Горн великодушно уступила мне лежанку, сама заняла кресло, а денщица Маша пристроилась на табурете. Горн сразу принялась за Книгу Силы. Бдительная Маша продолжала меня сторожить. Я перестал бороться с усталостью и отключился.