Библиотекарист

– Леди, да посмотрите же на меня. Что эта охрана мне сделает, чего я сам с собой не наделал? Я всего-то прошу у вас милосердия на несчастные пятнадцать минут!

Медсестра сжалилась и позволила Лайнусу досмотреть. Стояла рядом, глядя на финальные сцены, и каждый раз, когда на экране появлялся новый персонаж, спрашивала: “Это хороший или плохой?” Наконец Лайнус сложил столик, убрал его в подлокотник и двинул к двери, откуда, ущипнув край своего берета, сказал:

– Прочитай письмо, Боб. Дай нам знать, что ты думаешь.

– Что я думаю о чем? – спросил Боб, но Лайнус уже укатил.

Боб вскрыл конверт и прочел письмо. Мария выражала свое сочувствие в связи с его травмой, но также и радость в связи с тем, что прогноз на выздоровление положительный. По ее словам, его отсутствие очень заметно, и не только ей самой, но и почти всем в Центре.

В самом деле, Боб, когда я услышала о том, что с тобой стряслось, у меня забрезжила некая идея. Я поделилась ею с местными обитателями, и их энтузиазм побуждает меня сказать, что, если ты захочешь к нам присоединиться, присоединяйся в качестве резидента на полный день, мы будем только рады. Подумай об этом, а?

Я нашла другое жилье для Чирп, но там ее комната будет готова месяца через два, не раньше, так что у тебя есть время все взвесить. Как бы то ни было, я не отдам эту комнату никому, пока не дождусь твоего ответа. И надеюсь, предложение это будет принято с той же душевной простотой, с какой оно замышлялось.

С любовью,

Мария.

* * *

Вернувшись из больницы домой, Боб провел три месяца в постели, дожидаясь, когда его кость срастется. Каждый день приходила медсестра или, точней, кто-то из длинной череды медсестер. Многие из них были толковыми и улыбчивыми, но ни одна не являлась достаточно часто, чтобы завязать дружбу. Бобу сделалось скучно, потом очень скучно, а потом он прочно погрузился в раздумья.

Когда Мария пришла его навестить, он только что не подпрыгнул от радости. Она принесла цветы, свежие слухи и, не особенно церемонясь, выспросила, что там у Боба с планами. Подумал ли он над ее предложением? Да, подумал, и вскоре после визита Марии, освободившись от гипса, Боб выставил свой дом на продажу, с помощью компании по ликвидации недвижимости избавился от машины и большей части вещей и вселился в прежнюю комнату Конни в Гериатрическом центре имени Гэмбелла – Рида.

В щели там задувало, помещеньице выглядело убогим и тесноватым, а Конни не оставила по себе ни следа. Боб взялся за дело и, развесив по стенам полки с отборными книгами, поставив комод и прикроватную тумбочку, поместив в ногах кровати любимое кресло для чтения и торшер, провозгласил, что жилище его меблировано и в дополнениях не нуждается.

Лайнус обитал прямо напротив, а Джилл рядом с Лайнусом, и они часто навещали Боба – может быть, слишком часто, – чтобы пожаловаться, спросить совета, что-нибудь рассказать или занять небольшую сумму, которую, как Боб в конце концов понял, никто ему не вернет.

Больничная эра, когда он жадно смотрел телевизор, давно миновала, Боб вернулся к чтению: как выяснилось, он мог читать три-четыре часа кряду, прерываясь только на то, чтобы перекусить, или вздремнуть, или же поглядеть в окно, в мир, где шли себе по тротуару люди, не зная о том, что бледное внимательное лицо присматривает за ними сверху из-за стекла.

Ему исполнилось семьдесят два, и обитатели Центра устроили в его честь вечеринку: пели ему песенки и баловали, а Мария испекла торт в виде книги с названием на обложке: “Книга Боба”. Врачи уверяли, что бедро его зажило как новенькое; и все-таки в нем угнездилась усталость, ощущение прежде неведомое, впечатлявшее своей глубиной и основательностью.

Все снился и снился ему отель “Эльба”; снилось, что он то живет в наклонной башне, то стоит перед входом на синих ступеньках, высматривая в размытой толпе Иду и Джун; и всегда, неизменно мозг заливало все тем же химическим веществом, предвещавшим влюбленность; просыпался он в дурмане преклонения, очарования, но безличном, не соотнесенным с лицом, с которым можно было бы отождествить это чувство. Он был одинок в своих снах об отеле “Эльба”; рядом с ним ни души, коридоры пусты, но гулко отдавалось в них впечатление, что там кто-то был и только-только ушел.