Библиотекарист

Реже, но не менее ярко снились сны о библиотеке. Пока он работал, Бобу не раз и не два случалось сетовать на незначительность своего бытия, но теперь он в полной мере осознавал, как подфартило ему занять это место. Почти пятьдесят лет он служил своей общине и был ее частью; он видел, как люди, жившие по соседству, приходили и уходили, взрослели, старели и умирали. В жизни некоторых он оставил свой след, не так ли? Увидеть библиотеку во сне было ему утешением. Самым любимым был сон про то, что он там один, и еще раннее утро, и он готовится к новому дню, и все мирно и тихо, и ботинки его не издают ни звука, когда он идет по ковру, а пустой автобус пришептывает “тише, тише!”, шурша мимо по влажной дороге.

Бывало, Мария приходила к Бобу его навестить, сидела в вольтеровском кресле в изножье кровати, в то время как он рассеянно похлопывал ладонью по одеялу, нащупывая очки для чтения. В других случаях, заподозрив, что Боб пал духом, она передавала через медсестру или Лайнуса, что хочет поговорить с ним у себя в кабинете, и ему нравилось ворчать, притворяясь, что подобные вызовы – докука, но вскоре уже он вставал, умывался, одевался, скрипучим лифтом на две персоны спускался по оси старого дома и, пройдя наискось по Большой комнате, стучался в кабинетик Марии.

Она делала это, чтобы его встряхнуть, выслушать слухи, которые ходят наверху, поддержать их и даже наддать жару. Как-то она призналась, что ей нравится подбросить в массы некую байку и сколько-то дней потом следить за эффектом. Эти байки не были ни злыми, ни клеветническими, и перцу в них доставало лишь для того, чтобы слушатель всколыхнулся и выдал ответную реакцию. Мария исповедовала теорию, что порция негодования действенна почти так же, как утренняя зарядка.

– Джилл беспокоится, что у тебя депрессия.

– Нет у меня депрессии.

– Ты и не выглядишь депрессивным. Я думаю, у Джилл у самой депрессия.

– А я – что Джилл и сама депрессия.

Боб, когда ему удавалось рассмешить Марию, испытывал гордость. С другими Мария не могла разговаривать так, как с ним. Боб понимал, что он в этом смысле особенный, и ему было лестно.

В общем и целом, он был доволен своим обитанием в Центре, если не считать того, что, как и прежде, не отпускала тревога за Конни. Хотелось знать, где она и как поживает. Томила надежда, что, услышь он в подробностях, как все было, это снимет камень с его души уже тем, что закроет тему. Но никто в Центре из его обитателей и обслуги ничегошеньки об этом не знал, а обращаться к Марии Боб не хотел, не желая привлечь к себе слишком много внимания.

Жажда знаний, однако, пересилила соображения скромности, и Боб испросил официальной аудиенции, в ходе которой более-менее подробно поведал ей историю своего брака. Марию сразило наповал. К этому времени ее привязанность к Бобу была абсолютна, а доверие – безоговорочно. Когда рассказ завершился и Боб приступил к расспросам, она предоставила ему личное дело Конни, историю болезни. Это было мало того что нарушение правил, это было противозаконно; Мария попросила, чтобы он отнес папку к себе и никого в почерпнутые в ней сведения не посвящал.

Вот что Боб узнал.

После смерти Итана Конни несколько лет работала учителем на подмену, затем учителем рисования в начальной школе на полный рабочий день и, под конец, администратором государственной школы. В пятьдесят лет она уволилась и устроилась в детский сад в юго-восточной части города, где проработала до шестидесяти пяти, вплоть до выхода на пенсию.

Боб узнал, что кататония Конни являлась не симптомом возрастного слабоумия, как он предполагал, а результатом черепно-мозговой травмы, полученной в результате несчастного случая, когда, поскользнувшись, она упала на дорожке перед своим домом. До травмы, по-видимому, она была совершенно здорова; но удар головой привел к образованию тромбов, ставших причиной инсульта, который, в свой черед, послужил утрате дееспособности. Два года она провела в Центре Гэмбелла – Рида, а теперь переведена в такого же рода заведение на побережье соседнего штата Вашингтон.