Бич Божий

Но иначе получилось с Анастасией. Ярополк со скорбным лицом сообщил ей о велении князя. С женщиной случилась истерика — с криками, слезами, обмороком и бредом. Еле успокоили, кликнув тётку Ратшу. Та дала гречанке выпить специальный настой из маун-травы и произнесла заклинание. Ночью больная спала умиротворённо, а наутро, только лишь забрезжил рассвет, побежала в церковь. Повалившись в ноги отцу Григорию, стала умолять его о спасении.

— Дочь моя, — взволновался тот, — как я могу тебе помочь? Праздник дикий отменить я не в силах. Ровно как и благословить тебя на неповиновение князю. Обстоятельства выше нас. Наш Господь Иисус Христос призывал всех к смирению Боль, невзгоды мы должны сносить терпеливо. Твой нелёгкий крест — муж-язычник. Покорись, дочь моя, и твои страдания воздадутся тебе сторицей в лучшей, загробной жизни.

— Нет! — воскликнула она, отступая. — Ни за что, никогда! Я себя убиваю, если это быть!

— Бог карает самоубийц, — не одобрил священнослужитель. — Их нельзя хоронить вместе с христианами и потом устанавливать на могиле крест.

— Это всё равно! Лучше быть без крест, чем сквернить себя тяжкий грех, как Содом и Гоморра!

— Богохульствуешь, дочь моя!

— Я просить об один: взять меня под зашита в церковь Святой София. Я сижу и не выхожу. Святослав не посмел здесь меня захватать.

— Ошибаешься, к сожалению. Для него церковь — не святыня. Он и кровь прольёт в Божьем храме, коли пожелает.

— О, пожалуйста, отче, разреши мне немножечко находиться тут! — и она сложила молитвенно руки.

— Отказать я тебе не вправе. Но учти: будет только хуже. — Покачав головой, пастырь запер её внутри.

Бедная гречанка начала молиться, стоя на коленях у изображения Богородицы.

Но случилось так, как Григорий предполагал. Святослав сам к нему явился белый от гнева, в свите гридей-мечников. Рачьи его усы кровожадно топорщились.

— Где моя сноха? — вопросил светлейший. — Где ты прячешь её, долгогривый рясник, поп?

— Я не прячу, — кротко отозвался Григорий, глядя в пол; борода его мягко скользила по цепи, на которой висел серебряный крест. — Божья раба Анастасия молится в церкви, убоявшись ритуала первой пахоты. Он — противу нашей христианской морали.

— Цыц, елейщик! Будешь рассуждать — вырву твою мерзкую волосню. И ещё на кол посажу. Приведи её сюда — живо!

— Не пойдёт она.

— Сделай, чтоб пошла.

— Обещала руки на себя наложить в случае насилия.

— Врёт, пугает.

— Не путает, княже. Истинно наложит. У неё адский свет в глазах.

— Чушь собачья! В общем, так: или ты её сейчас приведёшь сюда, или я велю церковь подпалить.

У священнослужителя дрожь пошла по телу.

— Не посмеешь, княже, — прошептали его уста.

— Я? Прикажу этим молодцам, а они уж спроворят быстро.

— Матери побойся, Ольги Бардовны. Проклянёт тебя за такое дело.

— Ой, уж много раз она меня проклинала, сбился я со счёта. Мне никто не страшен — ни христианский бог, ни измысленный вами дьявол. Как сказал, так оно и будет. Приведёшь сноху?

— Я попробую пригласить...

Но гречанка не покорилась. Более того: не впустила в церковь даже отца Григория, забаррикадировав двери.

— Значит, будем её выкуривать, — заключил Святослав.

Поп упал в ноги князю, стал просить одуматься, не сквернить Божий храм, не губить невестку, а и тем и другим — собственную душу. Но мольбы были тщетны, Ольгин сын стоял на своём. Гриди натащили соломы, обложили церковь со всех сторон. Запалили факел.

— Предлагаю в последний раз! — крикнул Святослав. — Выходи по-хорошему, Настя.

— Нет! — раздалось в ответ. — Лучше умирать!

Князь махнул подручным. Вспыхнула солома. Зарыдал священник, стоя на коленях, голову склонив и лицом уткнувшись в сомкнутые ладони. Плечи его дрожали.

Церковь занялась моментально. Словно жертвенный гигантский костёр, горела она, хрупкая и стройная, круглой маковкой вознесённая к небесам. Из соседних дворов высыпали люди. Кто-то в трепете, кто-то с явной злостью — все смотрели на огонь заворожённо. А когда почерневший крест, подкосившись, рухнул с высоты, что-то дрогнуло в сердце князя. Он сказал подручным:

— Высадите двери. Может, ещё жива, упрямица...

Те, рискуя оказаться погребёнными под горящими брёвнами, кинулись в пожарище. Скрылись в дыму и пламени. Вынесли гречанку — в тлеющей одежде, с обгоревшими волосами, обожжённую, бездыханную. Положили на землю, стали приводить в чувство.

Наконец веки Насти со спалёнными ресницами дрогнули и открылись.

— Нет, не померла, — оживился народ.

— Отнесите её в хоромы, — разрешил Святослав. — Пусть в себя приходит. — И сказал, усмехнувшись: — Пересилила, стерва. Отвертелась от праздника...

Купол церкви в это время рухнул — с треском, грохотом, целый столб огня выплеснув наверх. Вся толпа инстинктивно колыхнулась назад. Лишь отец Григорий продолжал стоять в той же позе — сломленный, согбенный.

Разговоров о поджоге в Киеве было множество, обсуждали, спорили, рядили. А наутро, собираясь на праздник первой пахоты, Лют спросил у Меланьи:

— Не боишься, девочка?

— Вот ещё! Эка невидаль, — дёрнула плечами дочка варяга.

Муж расхохотался: