Биг-Сур и Апельсины Иеронима Босха

А Морикан, был ли он как-нибудь вовлечен в тот искрящийся круговорот? Сомневаюсь. Он был просто частью декора, еще одним явлением той эпохи. Я поныне вижу его, когда он предстает перед моим мысленным взором. В полутьме он таится, рассудительный, мрачный, невозмутимый, с искорками в глазах и металлическим: «Ouais!»[292], разлепляющим его губы. Словно говорящим себе: «Ouais! Знаем. Слышали. И давно забыли. Ouais! Tu parles![293] Лабиринт, олень с золотыми рогами, Грааль, аргонавт, kermesse[294] a ля Брейгель, Скорпион, раненный в пах, профанация причастия, ареопаг, сомнамбулизм, симбиотические неврозы и в булыжной пустыне одинокий кузнечик. Продолжайте. Колесо потихоньку вращается. Наступает время, когда...» Вот он склоняется над своими pentodes[295]. Проверяет счетчиком Гейгера. Отвинтив колпачок золотой авторучки, пишет пурпурным соком: Порфирий, Прокл, Плотин, святой Валентин, Юлиан Отступник, Гермес Трисмегист, Аполлоний Тианский, Клод Сен-Мартен. В нагрудном кармашке у него крохотный флакон; в нем мирра, ладан и капля экстракта дикой сарсапарели. Аромат святости! На левом мизинце — нефритовый перстень с иероглифами инь и ян. Он осторожно выносит часы с заводной головкой и в тяжелом медном корпусе, ставит на пол. Часы показывают девять тридцать звездного времени, Луна в зените паники, на эклиптике кометная сыпь. Тут же зловеще-бледный Сатурн. «Ouais! — восклицает он, словно кладя конец спору. — Я ничего не отрицаю. Я наблюдаю. Анализирую. Подсчитываю. Извлекаю сущность. Мудрость привлекательна, но знание — это достоверность факта. Для хирурга — это его скальпель, для могильщика — его кирка и лопата, для психоаналитика — его сонник, для шута — его колпак. У меня же — резь в животе. Атмосфера слишком разреженная, камни — слишком тяжелая пища, не переварить. Кали Юга. Еще каких-нибудь девять миллионов семьсот шестьдесят пять тысяч восемьсот пятьдесят четыре года, и мы выберемся из змеиного гнезда. Du courage, mon vieux![296]».

Бросим последний взгляд назад. 1939 год. Месяц — июнь. Я не дожидаюсь, пока гунны заставят меня спасаться бегством. Я устраиваю себе каникулы. Еще несколько часов, и я отплыву в Грецию.

Все, что я оставляю после себя в мастерской в Вилла Сера, — это моя натальная схема[297], нарисованная мелом на стене напротив двери. Чтобы тот, кто поселится здесь после меня, поломал над ней голову. Наверняка это будет строевой офицер. Может быть, эрудит.

Ах, да, на другой стене, под самым потолком, остаются эти две строчки:

Jetzt musste die Welt versinken,
Jetzt musste ein Wunder gescheh'n[298]

Надеюсь, понятно?

И вот последний вечер с моим добрым другом Мориканом. Скромный ужин в ресторане на рю Фонтен; в доме напротив и чуть по диагонали обретается Отец сюрреализма[299]. Преломляя хлеб, говорим о нем. Опять о «Наде». О «Профанации причастия».

Он печален, мой Морикан. Я тоже, но моя печаль легка. Я лишь отчасти здесь. Мыслями я уже в дороге, еду в Рокамадур, где надеюсь быть завтра. Утром Морикан снова смело глянет на свой гороскоп, на ход маятника — несомненно, он качнулся влево! — чтобы посмотреть, не смогут ли Регул, Ригель, Антарес или Бетельгейзе немного, совсем немного ему помочь. Всего девять миллионов семьсот шестьдесят пять тысяч восемьсот пятьдесят четыре года до перемены климата...

В воздухе висит мелкая изморось, когда выхожу из метро в Вевене. Нужно выпить в одиночестве, решаю я. Разве не любит Козерог одиночество? Ouais! Одиночество среди толпы. Не одиночество на Небесах. Земное одиночество. Покинутые места.

Морось переходит в легкий дождик, серенький, нежно-грустный. Нищенский дождик. Мысли блуждают, ни на чем не останавливаясь. Неожиданно мне видятся огромные хризантемы, которые мать любила выращивать у нас на мрачном заднем дворе на улице ранних скорбей. Они стоят у меня перед глазами, словно искусственные, склоняя тяжелые головы, как раз напротив куста сирени, который нам как-то летом подарил мистер Фукс, живодер.

Да, Козерог — зверь, предпочитающий одиночество. Неторопливый, степенный, своевольный. Ведет двойную жизнь. Мыслит по кругу. Постоянно карабкается все выше и выше. Вероятно, в поисках эдельвейсов. А может, иммортелей? Не знает матери. Только «матерей». Коллекционирует друзей так же легко, как марки, однако замкнут. В речах искренен, вместо того чтобы быть любезным. Метафизика, абстракция, электромагнетизм. Доходит до самых глубин. Видит звезды, кометы, астероиды там, где другие видят лишь родинки, прыщи и бородавки. Занимается самоедством, когда надоедает изображать акулу-людоеда. Параноик. Параноик, не нуждающийся в изоляции. Но постоянный в привязанностях — и в ненавистях. Ouais!