Бикфордов час

Место для наблюдения пятый диверсант выбрал себе на склоне небольшой горки, в стороне от просеки, по которой проходила оборванная линия электропередачи. С самой просеки его увела осторожность. Значит, он тоже предпочитает себя уважительно беречь, значит, любит свое бренное тело и не хочет превращения его в бренные останки. Это вроде бы говорило о возможной осторожности парня с «РПГ-7». Я тоже был осторожен, хотя, каюсь, не по случаю чрезвычайной любви к своему телу, а просто по чувству ответственности. Погибнув, я не смогу выполнить свою задачу. И чувство ответственности заставляло быть разумно осторожным. Именно – разумно. А это значит, что я понимал, когда риск необходим, и мог себе позволить рискнуть. И не сомневался в такие моменты в своем праве на риск. Просто делал свое дело, и все. Кажется, в преферансе есть такая поговорка: «Кто не рискует, тот не похмеляется шампанским». В работе военной разведки это звучит иначе: «Кто не рискует, тот никогда не сможет победить». И я бежал к своей победе, будучи уверен, что «дыхалка» меня, никогда в своей жизни не пытавшегося курить, не подведет, и я буду дышать ровно даже тогда, когда мне придется вступить, возможно, в рукопашную схватку. И только метров через семьдесят я остановился и поднял бинокль.

Петляя, выбирая путь, где останусь невидимым за деревьями, я отклонился от цели совсем ненамного. Даже меньше, чем сам себе разрешал в мыслях. И сразу увидел пятого укродиверсанта метрах в двадцати от себя. Он стоял в полный рост и рассматривал дорогу, не ожидая приближения опасности. Потом встал на одно колено и начал неторопливо, почти с чувством, прилаживать на плечо тубу гранатомета. Это означало, что он намеревается сделать выстрел. Граната у него, как я видел, была надкалиберная, бронебойная, скорее всего кумулятивная. Осколочные гранаты имеют малый калибр. Но и уничтожение даже одной машины, в которую укродиверсант может попасть и почти наверняка попадет с такой дистанции, если вообще умеет стрелять, может обернуться бедой и гибелью нескольких ополченцев. Допустить выстрела было нельзя. И потому я вытащил из кобуры пистолет и торопливо выстрелил, почти не прицеливаясь. Торопливость моя была вызвана тем, что все люди прицеливаются по-разному. И из автомата, и из пистолета, и из гранатомета. Одни предпочитают долго держать прицел наведенным и выбирают момент, когда руки будут наиболее тверды, другие, наоборот, нажимают на спусковой крючок, как только прицелятся, поскольку у них от долгого выбирания момента для стрельбы начинают дрожать руки. И я не должен был допустить выстрела, даже выдав себя раньше времени. И я не допустил. После моего выстрела гранатомет выпал из рук укродиверсанта, а сам он даже подпрыгнул, как отчаянный заяц, желающий укусить пролетающего над ним филина. Но первая моя пуля попала в камень рядом с ним. Я видел, как из камня была выбита пыль. Но прыжок пятого диверсанта сыграл с ним плохую шутку. Если до этого он стоял на одном колене, сгруппировавшись, и представлял собой сравнительно небольшую мишень, то во время прыжка он даже руки разбросил и грудь расправил. То есть мишень для меня увеличилась в размерах вдвое. И я выстрелил в эту расправленную грудь. И видел, что попал прямо влет. Пуля сбила его с ног до того, как он смог завершить свой прыжок и приземлиться. Однако по движениям упавшего я понял, что он, должно быть, был в тяжелом армейском бронежилете и не ранен пистолетной пулей. Раненый не так ведет себя. Раненый, грубо говоря, всегда сжимается даже конечностями вокруг точки вхождения пули. Словно стремится стать меньше. А этого только ударило, будто торцом бревна в грудь, отбросило и оглушило, но он, кажется, даже сознания не потерял, хотя дыхание было, конечно же, перебито.

И потому я снова ринулся вперед, стремясь сократить дистанцию до минимума, пока он не обрел способности бежать. Но очевидная опасность пробудила, видимо, в укродиверсанте скрытые силы организма, он сумел резко вскочить, хотя и только на четвереньки, но это позволило ему дотянуться до автомата. А меня его желание жить заставило на бегу сделать еще три выстрела подряд. И все три пули угодили в тот же бронежилет. И каждая из них была для укродиверсанта бьющим торцом бревна. В лучшем случае ударом тяжелого лома. Он уронил автомат, даже не сумев наставить на меня ствол. Пули отбрасывали его, причем отбрасывали от меня, хотя и не так далеко, чтобы я мог его не догнать. Я догнал и ударом ноги под основание носа вызвал болевой шок более сильный, чем удар пули в бронежилет. А когда он со стонами вернулся в сознание, его руки были уже связаны за спиной его же брючным ремнем. Привязывать руки к ноге я не стал, потому что поленился тащить этого негодяя на себе до дороги. Но он, кажется, именно этого добивался, шмыгая наполовину оторванным носом и захлебываясь собственной кровью, и беспрестанно шептал одно и то же:

– Больно… Так больно… Не могу… Так больно…