Бикини

— Конечно проявлю. Без проблем. Может быть, даже сегодня.

— Ты сам это сделаешь или отдашь кому-то?

— На этот вопрос я пока не могу ответить. Я нахожусь в Кельне всего несколько часов. И не знаю, пустят ли меня в лабораторию. Я не знаю даже, есть ли она здесь. Брат Мартин обещал отвести меня на какой-то Ринг или что-то в этом роде. Там я все и узнаю.

— Да. На углу Кайзер-Вильгельм-ринг и Кристоферштрассе. Там разместились ваши военные, они теперь управляют городом. Мартин сказал, что ты работаешь для «Таймс». Думаю, ваши примут тебя с распростертыми объятиями. Мой отец, еще до войны, делал переводы немецкой поэзии для твоей газеты. Он этим очень гордился. Вы даже напечатали его фотографию.

Он слушал ее изумленно. На крыше Кельнского собора встретились два человека, которые могли никогда не узнать о существовании друг друга! Ведь он мог бы не приехать сюда, не встретить «уважаемого господина сержанта Медлока», который продает налево картошку и уголь, а в келью его мог сопровождать какой-нибудь другой «брат». Но его привез сюда именно пройдоха Медлок, приторговывавший казенным добром, а добродушный брат Мартин поручил переводить листовки именно этой девушке. А ее отец переводил для «Таймс», и сама она так хотела встретиться с ним, что взобралась на эту башню и все это ему рассказала. Но самое главное — эта девушка разбирается в фотосъемке так, будто занималась этим с рождения! Она права. Если бы он увеличил диафрагму и выдержку, при таком освещении кадр с разрушенным мостом вышел бы лучше. Она совершенно права. Его «Лейка» автоматически устанавливает пять и шесть десятых после того, как открывается кассетоприемник...

— Почему ты замолчал? Я что-то не так сказала? — прервала она его размышления.

— Нет, конечно. Я просто думал о том, что нам суждено судьбой, а что происходит случайно. Но это неважно, — ответил он. — Давайте вашу кассету.

— Пообещай, что именно ты ее проявишь! — попросила она взволнованно. — И никому не передашь. Обещаешь?

— Обещаю, — сказал он и спрятал кассету с пленкой в карман пиджака.

Девушка встала на цыпочки, нежно поцеловала его в щеку и воскликнула:

— Я принесу тебе за это огурцы и копченую колбасу от тети Аннелизе! И испеку для тебя шарлотку. Я буду ждать тебя здесь через три дня, в воскресенье, в это же время. А теперь я должна идти.

Подпрыгивая на одной ножке как маленькая девочка, она побежала в сторону ведущих вниз ступеней. Но вдруг остановилась и бегом вернулась к нему.

— Дай мне подержать твою «Лейку»! Хоть на минутку! Пожалуйста!

Она была похожа на ребенка, который просит любимую игрушку. Он протянул ей фотоаппарат. Она подошла с ним к балюстраде и направила объектив на мост. Повернулась к Стэнли и крикнула:

— Можно! Только один кадр! Я обещаю...

Он услышал щелчок затвора. Она вернулась к нему и отдала фотоаппарат.

— Как вас зовут? Простите, я не запомнил.

— Бляйбтрой, — ответила она и побежала вдоль террасы.

— Это значит что-нибудь по-немецки?! — крикнул он ей вслед.

— Да! — крикнула она, остановившись у дверей, которые вели к лестнице. — В дословном переводе на твой язык это значит «будь верным» или «останься верным».

Он сделал десяток снимков. И каждый раз, настраивая фотоаппарат, вспоминал об этой девушке.

В массивном административном здании на улице Кайзер-Вильгельм-ринг, 2 действительно находилось что-то вроде правительства. Все были очень важные и, казалось, каждый чем-то управлял. Но только до тех пор, пока не наступал момент принять какое-то решение. Со Стэнли здесь общались исключительно из уважения к брату Мартину. Никого не волновало, что появился какой-то редактор из «Нью-Йорк таймс» с «информационной миссией во имя соблюдения прав на получение независимой информации читателями в Соединенных Штатах», и никто не собирался ему помогать. Один грузный офицер вообще заявил без обиняков, что журналисты во время войны — это «что-то вроде гнойного чирья на жопе».