Билет в ад

— Ну что, Шарли? — спокойно спросил он.

Затем резко схватил ее за волосы и одним рывком поднял на ноги. На мгновение Шарли показалось, что ее голова оторвалась от тела.

— Принимаешь меня за идиота? — прорычал он ей прямо в лицо.

Ничего не говорить. Не кричать. Ради Давида. Пусть Давид ни о чем не узнает…

Не дождавшись ответа, Серж снова швырнул ее на пол — на то самое место, откуда только что поднял, между дверцей и нижними полками холодильника. Шарли почувствовала, как спину пронзила адская боль.

— Ты не оставляешь мне выбора, Шарли…

Звякнула пряжка кожаного ремня. Затем он с мягким шорохом выскользнул из петель.

— Ты в самом деле думаешь, что если сейчас у меня слишком много… работы, то я не вижу, что происходит в моем доме? Ты думаешь, что какая-то мелкая шлюшонка, которую я подобрал в Сен-Дени, будет заводить свои порядки в доме, где я за все плачу?

Она знала этот ритуал наизусть. Каждую реплику, каждую паузу в этом вступлении — поскольку пока это было лишь вступление.

— Нет, ты никогда не научишься дис-цип-ли-не. Никогда! Ты не оставляешь мне выбора, Шарли…

Она в последний раз взглянула ему в лицо и закрыла глаза.

2

Минут пять снизу не доносились ни звука. Хотя нет, в телевизоре по-прежнему бубнили голоса. Кажется, шел выпуск политических новостей, поскольку говорили о Саркози, о правительстве и прочем в таком роде, — иными словами, это было то, на чем Серж точно не стал бы задерживаться. Такие вещи никогда не представляли для него интереса (как, впрочем, и для Давида).

А раз так, значит, внизу что-то происходило.

Что-то ужасное.

Если Серж больше не сидит перед телевизором, непрерывно щелкая пультом, значит… он учит маму дис-цип-ли-не.

Да, Давид об этом знал. Еще с того момента, как впервые услышал звук его подъезжающей машины несколько минут назад. Даже, пожалуй, еще раньше: он что-то почувствовал еще до того, когда по телевизору заканчивалась очередная песенка.

Однако Давид должен был спуститься. У него не было выбора. Поскольку если он понимал многое — даже слишком многое, — кое-что от него пока все же ускользало. И среди прочего был один, самый важный вопрос: когда он ее убьет?

Вот почему он никогда не пытался усилить то, что мама назвала однажды его «небольшим отличием» (поскольку он много раз требовал от нее, чтобы она дала этому хоть какое-то определение), а сам он предпочитал называть «глазом»; в конце концов они оба сошлись на слове «тайна». Чтобы в один прекрасный день не увидеть ее (своим «другим» зрением) убитой — еще до того, как это произойдет на самом деле. И оказаться не в силах ничего сделать, чтобы это предотвратить, поскольку есть силы, которым даже самая яростная воля не может противостоять.

Кроме того, шла ли речь о смерти матери или чем-то другом, «видение будущего» всегда открывало ему реальность одновременно более простую, более жестокую и, разумеется, гораздо более ограниченную, чем, например, та, что могла открыться персонажам сериалов «Герои» или «Люди Икс».

Он осторожно вышел из комнаты и, прислушиваясь на каждом шагу, направился к лестнице. Его тело представляло собой один сплошной комок нервов, сердце сжималось от недоброго предчувствия.

Справа доносилось: «…но Симона Вейль все же признает необходимость священного долга памяти…»

Слева: «Ты просто шлюха, Шарли. Грязная шлюха. А знаешь, что я делаю с отбросами вроде тебя?..»

Сердце Давида подскочило в груди. Мама жива! Раз он с ней говорит, значит, она еще жива.

Еще можно было снова подняться. Сунуть голову под подушку, чтобы заглушить голоса, оскорбления, образы — вчерашние, сегодняшние, завтрашние… Уснуть и обо всем забыть. Или даже, как он порой мечтал, умереть.

Но что-то было не так. Мама не отвечала. Говорил только Серж.

Нет, что-то не так… абсолютно!

Давид продвинулся еще немного вперед.

«… вот что я с ними делаю, Шарли, ясно тебе?..»

Голос был какой-то странный… словно хнычущий. Но если и существовал на свете человек, неспособный выжать из себя ни слезинки ни при каких обстоятельствах, то это был Серж.

И — никакого ответа. Тишина.

Оставалось еще два метра до полуоткрытой двери кухни. Давид преодолел их с медлительностью сомнамбулы, двигаясь механически, словно заводная кукла.

Затем протянул руку и слегка толкнул дверь. Холодный неоновый свет показался ему слишком ярким, стены — слишком красными… как будто кричащими. Он несколько раз моргнул, но глаза по-прежнему были не в состоянии передать мозгу информацию об увиденном — или, точнее, сознание отказывалось воспринимать весь ужас этой сцены.