Билет в ад

— его «талант» может стать преимуществом лишь в том случае, если использовать его по минимуму и только в случае крайней необходимости.

Именно это было гораздо более важным уроком, чем все правила и запреты мадам Дюмон. Сама того не зная, учительница (которая из отпуска по состоянию здоровья отправилась прямиком на пенсию и больше никогда в жизни не встречала своего необычного ученика) выполнила свою миссию.

Давиду пришлось научиться лгать, скрываться, изворачиваться и при этом запоминать все что нужно, никогда не делая попыток развивать свои способности дальше — в повседневной жизни они как бы оставались за скобками. Свой «глаз» он держал по большей части полуприкрытым или закрытым полностью — хотя при этом втайне всегда надеялся когда-нибудь «увидеть» по-настоящему счастливое событие: окончание того многолетнего кошмара, в котором они жили вместе с матерью. Но эта мечта оставалась несбыточной. Со временем он перестал надеяться и только ждал, когда наконец вырастет, чтобы расправиться с Сержем так, как тот заслуживает, и освободить от него маму навсегда.

Этой ночью он почувствовал, что скоро произойдет нечто важное, после чего вся былая неопределенность его существования развеется как дым.

Сначала — цифры. Четкие. Искушающие. Зловещие. Потом — образы, тоже не сулящие ничего хорошего: огненные вспышки; выстрелы; дорога, словно уходящая в бесконечность; жестокое бледное лицо какого-то типа с ножом в руке; окровавленное тело, завернутое в простыню, на полу кухни; крики матери; белозубая улыбка на гладком лице странного существа с огненно-рыжими волосами, пряди которых напоминали лучи черного солнца… И — словно постоянное немое сопровождение всех этих картин, хаотически проносящихся перед ним, словно кадры кинопленки, — гнетущее предчувствие чего-то ужасного…

И очень странного, почти невероятного.

Эти цифры могли открыть путь к свободе — да, что-то подобное должно случиться, Давид был в этом почти уверен.

Но также они могли открыть дорогу в преисподнюю.

Он чувствовал на своих плечах давящий груз ответственности, необходимости принять важное решение.

Вкус кока-колы во рту стал горьким.

Давид открыл холодильник, чтобы поставить бутылку на место. В прямоугольнике слабого света он различил на плиточном полу какое-то темное пятно. Обычно пол на кухне блестел, как и все остальное, что было еще одним из нерушимых правил, установленных Сержем. И вот, тем не менее, пятно. Кровь. Единственное напоминание о той сцене, что разыгралась здесь несколько часов назад…

Скомканный в его руке листок бумаги как будто потяжелел и стал горячим… почти живым, как больной птенец, из последних сил цепляющийся за жизнь.

Бежать из преисподней! бежать из преисподней!..

И вдруг он понял — по-прежнему не отрывая взгляда от кровавого пятна и чувствуя в руке теплого бумажного птенчика, — что тот благословенный день, который он так надеялся увидеть в будущем, возможно, уже настал.

Он понял, что отныне ничто не будет хуже, чем эта кухня.

Он понял, что его решение уже принято, хотя он этого еще не осознает.

Потому что память никогда его не обманывала.

Они последуют тем путем, который уже начертан для них.

5

Ужасная ночь. Ужасное пробуждение. Ужасное утро. Ее сердце было переполнено отчаянием, отвращением, паникой. Глаза, полные слез, почти не различали угнетающий сероватый зимний пейзаж за окном.

Затем Шарли начала готовить завтрак, почти механически выдерживая последовательность привычных действий: выжимать сок из апельсинов, заливать молоком кукурузные хлопья, варить шоколад. И ждать, пытаясь найти в себе силы, чтобы выдержать взгляд Давида, который должен был появиться в кухне с минуты на минуту. Она старалась держаться прямо, несмотря на сильную боль в пояснице — люмбаго? воспаление седалищного нерва? — впрочем, ей было все равно, она ничего не хотела об этом знать. Точно так же, как о синяках, ссадинах и кровоподтеках. Гораздо хуже были оскорбления, унижения, брань. Но самым худшим было то, что ее сын стал свидетелем этой пытки, этого ужаса. Вчера она не смогла даже вызвать для Давида «скорую» — Серж ей категорически это запретил, — и ей оставалось лишь беспомощно сидеть у изголовья сына, ожидая, пока он придет в себя. Несколько минут, проведенных в ожидании, показались вечностью.

Она услышала, как Давид спускается по лестнице. Когда он вошел в кухню, Шарли не сразу решилась повернуться к двери. Наконец ей удалось это сделать и изобразить на лице подобие улыбки.

— Как спалось, дорогой?

В ту же секунду, взглянув на измученное личико сына, она поняла, насколько это был глупый вопрос.

— Нормально…

Давид выглядел напряженным, замкнутым. Он не смотрел на мать, словно стыдился. Теперь, в отчаянии подумала Шарли, это всегда будет стоять между ними: Серж… Серж за работой. Она почувствовала, что вот-вот расплачется.

— Ты проголодался? — неуверенно спросила она.