Билли Батгейт

О Боже, какие чувства я тогда испытывал к этой загадочной сиротке, средиземноморской оливке, к этой маленькой проворной колдунье с прямой спиной, покрытыми пушком ягодицами; она переносила все тяготы своей жизни с таким терпением, на какое способны только женщины. Я ей нравился! Мне хотелось бегать с ней наперегонки, я бы дал ей фору, она же младше, но, готов спорить, бегает она здорово. Я видел, как она без устали скачет через веревочку, с вывертами, на одной ноге, через две веревки сразу, когда они вращаются в разных направлениях, успевая сделать два быстрых прыжка за один оборот веревки, лучше и дольше ее никто из девчонок прыгать не умел. Она могла и на руках ходить, юбка задрана, смуглые ноги болтаются в воздухе, а она идет себе и совершенно не стесняется своих белых трусиков, на которые глазеют все мальчишки. Она была настоящая спортсменка, гимнастка, я мог бы научить ее жонглировать и сам бы учился, пока бы мы не начали жонглировать вдвоем шестью булавами сразу.

Но сначала мне хотелось купить ей что-нибудь. Я стал думать, чего бы ей подарить. Потом прислушался. Сиротский приют я знал не хуже своего родного дома и даже в похмелье, лежа в подвале, пропахшем прогорклым пивом, мог по любому знаку — например, по вибрации здания — определить время дня: сейчас только начали ходить на кухне. Значит, светает. Я встал, сгреб свою одежду, по черной лестнице пробрался в мальчишеский душ и через десять минут уже радовался на улице новому утру; мои мокрые, недавно постриженные волосы блестели, клубный пиджак красовался на мне своей белой атласной стороной, завтраком мне служила свежая булка, которую я взял из большого хлебного мешка, оставленного еще до рассвета на раздаточной платформе грузовиком фирмы «Пехтерс Бейкери».

Была такая рань, что все еще спали, даже моя мать. На пустынных улицах под мутным небом горели фонари. Я шел к Третьей авеню, где собирался выбрать в витринах ломбарда подарок, а потом подождать неподалеку, пока ломбард откроется. Мне хотелось купить Бекки какое-нибудь украшение, может кольцо.

В этот ранний час даже газетный киоск у станции надземки еще не открылся. Газеты лежали в кипах, как их сбросили с фургонов. Что заголовок «Миррор» предназначен для меня, я понял еще до того, как взглянул на него, притягательную силу слов я почувствовал до того, как прочел их: УЖАСНОЕ БАНДИТСКОЕ УБИЙСТВО. Ниже помещался размытый снимок мертвого человека в кресле парикмахера, мне он показался обезглавленным, но подпись объясняла, что голова его завернута в окровавленные салфетки. Какой-то босс подпольной лотереи из Вест-сайда. По рассеянности, прежде чем вытащить газету и прочитать всю статью, я положил три цента прямо на землю.

Я читал статью со всепоглощающим интересом, сначала в тени надземки, потом, дабы увериться, что все понял правильно, встал в освещенный квадрат, утренний свет в который падал из прогала между шпалами, и прочитал ее еще раз, держа «Миррор» на вытянутых руках; нигде ничего пока не двигалось — ни поезда, ни трамваи, разве что тень от надземки на мощеной мостовой была похожа на прутья тюремной камеры, по которым стучит палкой надзиратель; голова у меня начала болеть от напряжения, чередование света и тени, черный шрифт на белой бумаге казались мне таинственным личным посланием.